Франц Кафка. Биография

Третья глава - Борьба профессии и призвания. Часть 3

Как-то я, уже в последнее время. В противовес Тебе утверждал. Что извне мне ничто не может помешать в творчестве (это, правда, было не хвастовство. А самоутверждение), я думал только о том, как мать хнычет передо мной почти каждый вечер, что ради умиротворения отца я должен хотя бы когда-нибудь там и сям показываться на фабрике, и как отец со своей стороны гораздо злее настаивает на этом взглядами и прочими окольными путями. Такие просьбы и упреки, правда, не основывались на чепухе, но только я не мог и тем самым не покончил с бессмыслицей любой болтовни покончить с подобным надзором даже в самом своем просветленном состоянии.

Но речь идет не о ближайших четырнадцати днях, ведь на это время не нужно ничего другого, кроме пары любых глаз, хотя бы даже моих, чтобы можно было обходить фабрику. Против того, что подобное содействие оставлено на мою долю, не выскажешься ни на иоту, потому что по общему мнению я несу лавную ответственность за основание фабрики, правда, как мне кажется, эту обязанность мне пришлось позаимствовать наполовину во сне, и, кроме того, ведь здесь нет никого, могущего пойти на фабрику, потому что у родителей, которых, впрочем, впредь не стоит упоминать, как раз сейчас самый напряженный период (оказывается, в новом помещении торговля пошла даже лучше), и, например, сегодня матери не было дома до самого обеда.

Итак, когда сегодня вечером мать опять затеяла старые жалобы, подступая с намеками на мою вину в озлобленности и болезненном состоянии отца., выдвигая и новые мотивы отъезд Х. И полную заброшенность фабрики, и ожесточение во мне я не знаю, не было ли это просто разлитием желчи струится из каждой поры, я совершенно ясно осознаю, что теперь мне предоставлено только две возможности: или выброситься из окна после того, как все улягутся спать, или в ближайшие четырнадцать дней ежедневно ходить на фабрику и в контору Х. Первое даст мне возможность сбросить всю ответственность как за расстроенное творчество, так и за брошенную фабрику, второе прервет мое творчество безоговорочно просто я не смогу сомкнуть глаз все четырнадцать дней и позволит мне, если у меня достанет силы для желания и надежды, в эти четырнадцать дней по возможности возобновить перспективы, с которыми я сегодня покончил.

Итак, я не выбросился и даже не слишком сильно поддался соблазну превратить это письмо в прощальное (мысли мои из-за него пошли в другом направлении). я долго стоял у окна и прижимался к оконному стеклу и не раз примерялся к тому, чтобы напугать сборщика пошлины на мосту своим низвержением. Но все-таки я чувствовал себя довольно уверенно, чтобы мое намерение разбиться о мостовую могло бы пробиться до по-настоящему решающей глубины. Мне также казалось, что сохранение моего писательства даже если речь шла лишь о приостановке пресечется не иначе, нежели смертью, и что между началом романа и его возобновлением после четырнадцатидневного пребывания на фабрике, я именно наперекор моим удовлетворенным родителям скроюсь в глубинах моего романа и стану в нем жить.

Я выкладываю Тебе, мой милый Макс, все это, может быть, не для обсуждения. Ты же ведь не можешь судить об этом, но так как я полон решимости не выброситься без прощального письма перед кончиной все-таки имеют право и притомиться то захотел, вследствие того что пришлось отступить назад, вернуться в амплуа жильца, в мою комнату, написать Тебе письмо свидание вот оно.

А сейчас целую и желаю доброй ночи с тем, что завтра, как и требуется, я главный на фабрике.«Меня охватил леденящий ужас, когда я читал письмо смело и откровенно написал я письмо матери Франца, обратив её внимание на опасность самоубийства, нависшего над сыном. Естественно, я просил ничего не говорить о моем вмешательстве Францу. Ответ, полученный мной 8 октября 1912 года, полон трогательной материнской любви. Она начала так: «Только что получила дорогое Ваше письмо, и Вы поймете по моему дрожащему почерку, как я им взволнована. Я, которая отдала бы кровь моего сердца за любого из моих детей, здесь бессильна, Но несмотря на это, я буду делать все, чтобы увидеть моего сына счастливым». Затем мать набрасывает план лжи во спасение. Перед отцом, которому из-за болезни ни в коем случае не следовало нервничать, она хочет притвориться, будто Франц ежедневно ходит на фабрику, между прочим, заброшенную другими компаньонами. «Я сегодня еще поговорю с Францем, не упоминая о Вашем письме, что уже завтра он не должен идти на фабрику. Авось, он согласится со мной и успокоится. Я прошу Вас, уважаемый господин доктор. Также успокоить его и благодарю Вас многократно за Вашу любовь к Францу...»

Как обстояло дело с творчеством Франца и какое значение придавалось им ему сие зависит от оценки обстоятельств.

«Писать словно творить молитву,» это, как уже сказано, самая поучительная дневниковая запись. Жаль, что остался только лишь фрагмент рассказа о беседе с антропософом доктором Рудольфом Штайнером, из которой явствует, что в периоды своего творчества Франц испытывал состояние, близкое к ясновидению. Литературный труд его «единственное желание», его «единственная профессия, говорил он в необычном и более чем тенденциозно-значительно наброске письма о презумптированнотяжелом отцовском характере. И 6 августа 1914 года он писал в Дневнике: „Склонность изображать мою упоительную внутреннюю жизнь отодвинула на второй план все остальное, которое ужасающим образом приходило в упадок и чахнуть не переставало. Ничто другое никогда не могло меня удовлетворить. Но сейчас мои силы для подобного изображения мне не подотчетны, может быть, они уже насовсем иссякли, может быть, они еще снова прихлынут ко мне, правда, условия моей жизни этому не благоприятствуют. Вот так меня колеблет, я взлетаю беспрестанно на вершину горы, но даже не мгновение не могу там удержаться“.

„Такова моя миссия,“ объяснял он в другом месте, и очень похоже, что речь шла о чисто литературной миссии, не ощущающей, что тем не менее в основе уже с самого начала за литератором стоял член монашеского ордена, монах в особой религии Кафки, который наполнял религию жизнью, заполненной осмысленностью, подходящей работой, наставлением на праведный путь сообщества наций и человечество.

„Одиночество приносит лишь наказание“, этот тезис из Дневника лейтмотив, все время повторяемый Кафкой и воспринявший самый сильный позитивный акцент как раз в самом последнем из написанных им рассказов „Певица Жозефина, или Мышиный народ“

6 января 1914 года после лекции о Дильтее „Переживание и творчество“ он записал: „Любовь к человечеству, высочайшее уважение ко всему им созданному, спокойное воздействие на подходящем для наблюдения месте. Уже письмо к О. Поллаку (“Предпочитаю ощущать вкус жизни, нежели во рту».) повторно привносит мотив более активного подключения. И конец 1814 года подыскивает следующую формулировку: «Там и сям, рядом с теми, даже самыми общительными и приязненными людьми, хотя бы речь шла только об эмоционально-сомнительном единении человечества, с другой стороны выявляются, или как бы выявляются, также другие в окончательном, вновь и вновь обнаруживаемом сходстве общечеловеческого и индивидуального развития. Даже в самых замкнутых эмоциях одиночек». — Это сказал тот писатель, в произведениях которого раз за разом внезапно появляются описания самой крайней отчужденности людей и одиночества, каковы все рассказы о животных (чувства животных людям не доступны), вроде мыслей крота по поводу «норы» или фрагмент (август 1914 года), начинающийся предложением: «некоторый период моей жизни я служил на узкоколейке в глубине России», в котором он затем говорит: «Чем большее одиночество окружало меня, тем милее оно мне было». — Две рвавшихся навстречу друг другу тенденции боролись в Кафке: страстное стремление к одиночеству и желание общения. Но правильно его понимают только потом, когда узнают. Что он принципиально отклонял (неоспоримо присущую ему) тенденцию к одиночеству, что давало ему понятие самой высшей цели и идеала жизни в общении и творческой работе (жизни, к которой старался присоединиться К. герой романа «Замок»). Довольно-таки много говорится также о холостяцком положении, которое играло такую большую роль в его произведениях, словно обязательно истолковывать отражение символа противоположного подобающего и благополучного человека. — Правда, одиночеством своим Кафка воспользовался для своих поэтических трудов, для большей степени погруженности в самого себя, которой неоднократно мешали даже разговоры, как сказано в Дневнике, уже одно уведомление о приходе друга таило в себе опасность. О он достаточно контролировал себя. В конце 1911 года он констатирует: «За пережитый период, каким была для меня эта неделя, и по меньшей мерее более, чем в данный момент, меня часто охватывает печальное, но тихое недоумение из-за моей бесчувственности. От всех обстоятельств я отделил себя с помощью пространства, к границам которого я себя ни разу не принудил». И в марте 1912 года: «Кто подтвердит мне действительность или правдоподобность того, что я безразлично ко всему, кроме моего литературного назначения, и вследствие этого безразличен».

Чрезмерно добросовестный друг! Сами литературные труды были для тебя лишь символом верно осуществленной жизни, правда, одновременно они были и больше6 они были уже самой сущностью, твоей жизнью, должным приложением свойственных тебе от рождения сил. Ведь это было то,, чего ты требовал от себя и от людей: не злоупотреблять имеющейся доброкачественной энергией, не позволять ей чахнуть, а предназначить для осуществления «миссии» и подступа к «закону» таким образом, чтобы отстранить сердитого привратника, стремящегося воспрепятствовать входу. Конечно, это очень тяжело. Много соблазнов. «Поддайся ошибочному звучанию ночного колокола этого уже никогда не исправить». «Никто, никто не мог привести в Индию. Ворота в Индию уже в то время были недосягаемы, но их направление было указано царским мечом. Сегодня ворота совсем в другой стороны и затеряны дальше и выше, направление никем не указано; мечи держат многие, но только чтобы размахивать ими, и взор, который пожелает им последовать, приведет себя в замешательство». (Рассказы, стр. 145). И тем не менее «нсокрушимое» в нас осталось. Мы стараемся разобрать «гул сражения Александра вдали», и мы «перелистываем листы наших старых книг», ожидая прибытия «императорского посланца». Обстоит так, как в «Откровениях отцов» очень точно Рабби Тарфон разъясняет в равной мере упруго-натянутые отношения между оптимизмом и пессимизмом: «Тебе не дано заверить труд тем не менее уклоняться ты не имеешь права».

Литературная работа не была, хотя многие дословно приведенные места в Дневнике, казалось бы, говорят об этом, пределом для Кафки. его случай обстоял иначе, чем у Флобера, для которого искусство поистине означало саму сущность, первостепенный смысл существования, который, впрочем, почти всегда (почти! Извините) рассматривается скептически и недоброжелательно. Сравним с ним Кафку: «Наше искусство ослепление бытия истиной. Отсвет поверх гримасы на лице правдив и ничего больше». Искусство в качестве отражения религиозного познания. Но в этом смысле у Кафки оно не только путь к Богу (даже отступающий назад видит путь хотя от пути он отступает), а также в свыше установленном положительном смысле повивальная бабка мощи, воспитатель осуществления бытия соответственно природным дарованиям. 15 августа 1914 года Кафка констатирует: «Я пишу несколько дней подряд. Хотелось бы не останавливаться. Сегодня я не таков, каким был два года назад²¹
— с трудом втягивающийся в работу пустомеля все-таки я чувствую смысл, мое размеренное, пустое, безумное холостяцкое существование имеет оправдание. Я снова могу вести диалог с самим собой и не цепенеть в столь абсолютной пустоте. Выздоровление ожидает меня лишь на этой стезе».

Назад | В начало | Читать дальше

---

²¹ В 1912 году Кафкой написаны "Приговор", "Превращение", "Кочегар"