Франц Кафка. Биография

Третья глава - Борьба профессии и призвания. Часть 2

Благодаря тому, что производят заточку задней части шпинделя по патенту Шрадера и за резцом образуется более пологий уклон, предотвращается выработка шпинделя и одновременно это способствует тому, чтобы пиломатериал легче прижимался к резцу, и стружка имела возможность удаляться под достаточным уклоном.

Самое важное, однако, в отношении механической защиты что ваперед выдвигается именно режущая кромка резца. И что резец, так как он выполнен заодно со шпинделем, может стать равномерным по толщине, избегнув опасности трещин".

Ясно, что большую часть познания мира и жизни, как и свой скептический пессимизм, Кафка получил из служебного опыта, от соприкосновением с несправедливо страдающими рабочими и от тяжеловесного механизма бюрократического делопроизводства с ведением затхлой документации. Целые главы романов "Процесс" и "Замок" переняли свою внешнюю оболочку, свой реалистический фон из пережитого в обстановке "Общества по страхованию". Примыкает к ним и набросок "Новая лампа" (Дневник, стр.111) и записи в Дневнике от 2.07.1913: "Неудержимые рыдания из-за процесса над 23-летней Марией Абрахамс, из-за нужды и голода задушившей свою девятимесячную дочь Барбару мужским галстуком )служивший ей подвязкой), которую она и затянула. Абсолютно типичная история". Таков и следующий проект реформы из последних лет, который совершенно обособлен в творчестве Кафки, проект, по-видимому, добровольного, почти монастырского или свободного объединения рабочих.

"НЕ ИМЕЮЩИЙ СОБСТВЕННОСТИ РАБОЧИЙ КЛАСС.

Обязанности: ни денег, ни дорогостоящего имущества не владеть или не принимать. Разрешается лишь следующее имущество: обычная одежда (назначаемая персонально), необходимое для работы, каморка, предметы первой необходимости для собственного пользования.

Средства пропитания тролько зарабатывать. Не страшиться работы, для которой достаточно сил, без ущерба для здоровья. Или самому выбирать работу, или, если это невозможно, руководствоваться распоряжениями рабочего совета, занимающегося управлением.

Не работать за зарплату большую, чем необходимо на пропитание в течение двух дней.

Самая умеренная жизнь. Питаться только самым необходимым, например, купленным на минимальный заработок, который одновременно является и максимальным: хлеб, вода, финики. Пища бедняков, ночлег бедняков.

Отношения с работодателями самые доверительные; никогда не просить содействия суда. Любую полученную работу доводить до конца при любых обстоятельствах, разве только она отражается на состоянии здоровья.

Права: предел рабочего времени шесть часов, для работающих физически от четырех до пяти часов.

При болезни и неработоспособности старики зачисляются в государственный дом престарелых, больницу.

Рабочее существование вопрос совести и вопрос веры в ближних. Общественная собственность дарована государству для учреждения больниц, домов престарелых.

По меньшей мере временное исключение из числа самостоятельных женатых и женщин.

Совет (тяжелая обязанность) способствует управлению.

Так же на капиталистических производствах (два слова не разборчивы).

Там, где можно, мысленно отрешившись, помогать в приюте для бедных (в качестве учителя).

Максимум пятьсот мужчин.

Испытательный срок один год".

Правда, в политических движениях он никогда не принимал активного участия. Но он с созерцательным сочувствием относился ко все усилиям, устремленных на устранение бесчеловечности. Поэтому он ревностно посещал чешские народные собрания и дискуссии. Я часто слышал его своеобразную (отчасти солидарную, а большей частью критическую) трактовку выдающихся ораторов, вроде Соукупа, Клофача, Крамаржа. - Только после его смерти, собирая материал для своего романа "Стефан Ротт" о чешском анархо-революционном движении перед первой мировой войной, я случайно узнал, что его лично знал один из оставшихся в живых участников этого движения старый господин Кача. На основании этого достоверного источника, подтверждаемого и другими рассказами, я смог внести в свой роман строки: "В большом общем зале в отдельной группе чехов сидел за столом отличающийся от них немецкий гость, очень обособленный, выглядевший порядочно моложаво, хотя ему, должно быть, исполнилось тридцать лет. За весь вечер он не сказал ни слова, только внимательно смотрел большими серыми сияющими глазами, странно контрастирующими со смуглым лицом под густыми черными, как смоль, волосами. Это был писатель Франц Кафка. Неоднократно он спокойно усаживался для общения с этой компанией. Кача был расположен к нему и называл его klidas, то сеть, "молчун" или "колосс молчания" (если воспользоваться копированием пражского джаргона немецкого языка)". - Речь шла о том самом "Klab mlodych" ("Клуб молодых"), в котором появлялись также чешские литераторы Гельнер, Томан, Шрамек, Старислав Нейман, Мареж, Гашек.

Конечно, не всегда в профессиональной деятельности Кафки господствовали абслютно мрачные тона. У него была склонность к сердечности, дружеским отношениям к коллегам и подчиненным как очень простым, так и сложным людям. Так, в моих бумагах обнаружился редкий меморандум одного из тех господ. Мне принесенный. Он начинался словами:

("Сюда, в юдоль слез, призываем мы детей Евы" и в заключение Франц внес собственноручную запись: "Из представленного в начале автором, пятидесятилетним человеком, пережитого явствует дальнейшая, охваченная экстазом программа, согласно которой объединение польского иудейства (Далил а нынешняя еврейская мать) и славянства (Урсус современный славянский муж) должно привести к освобождению обоих и рождению Самсона, нового религиозно-творческого человека".

Автора этого редкого документа Кафка мне представил (тогда мы были втроем на представлении польско-еврейского театра, о котором еще предстоит рассказать.)²⁰

В его сообщении о том. что он не может прийти ко мне, его работа по специальности принимает следующую юмористическую форму, предугадывающую фильмы Чаплина: ""Чем же я занят"! в моем четвертом окружном управлении, не говоря о прочих моих обязанностях, люди, как пьяные, падают с помостов вниз. Попадают внутрь механизмов, все балконы обрушаются, все откосы осыпаются, все стремянки соскальзывают, что подают вверх опрокидывается, что подают вниз само рушится туда. И охватывают головные боли из-за молодых девушек на фарфоровой фабрике, беспрестанно падают на лестницах со стопами посуды. В понедельник, вероятно, мне предстоит самое худшее…"

В Дневнике он обстоятельно записывает переживания молодого контролера. А непомерное возвеличивание достоинств он переносил с трудом - однажды он заявился ко мне очень возбужденный. Только что он учинил весьма скверную выходку, которая, по-видимому, лишит его замечательного, после столь многих усилий раздобытого с ухищрениями места (он придавал ему большое значение из-за своих родителей). А именно: он был назначен ответственным секретарем. Очень высокий чин из правления "Общества" вызвал теперь к себе новоиспеченного ответственного секретаря и посвятил ему настолько торжественное, с помазанием отеческого елея выступления, что он (Франц) внезапно разразился хохотом и уже более не мог успокоиться. - Мы вместе с Францем набросали извинительное письмо к высокому чину, который, к счастью, все же оказался рассудительным и не лишенным юмора экземпляром. Вообще замечательно, что почти Франц, словно для уравновешивания своих душевных затруднений, всегда наталкивался на людей благоразумных, которые содействовали ему или, по крайней мере, не обижали его сознательно, тогда как прочим, душевно уравновешенным, приходится в жизни канителиться чуть ли не с одними препятствиями. Таким образом, все некоторым образом улаживается; как говорится: позаботься о том, кому и так никто не помогает.

Шуточные и интересные эпизоды на службе все же выпадали редким исключением в русле усиливающейся повседневности, тогда как сама повседневность стала выглядеть все менее приемлемым ощущением ига. Тема помех писательству из-за работы в бюро отражена в Дневниках настолько потрясающе, что добавить уже нечего. Лишь еще подчеркнуть проявление той одаренности. Которую приходится отрывать от себя для ведения служебной документации, словно отрывать куски плоти от своего тела и затем в "изрядном страхе" констатировать: "Так что все во мне готово к творческой работе, и такая работа была бы для меня небесным благословением и настоящим воскрешением, тогда как здесь, в бюро, я ради столь жалкой документации словно вынужден отрывать от способного на такое счастье тела куски плоти". - Этот разрыв особенно мощно проявился с того момента, когда в интересах семейства он формально принял на себя заботу о фабрике, а позднее стал сдержанным и в этом отношении, лишь от случая к случаю оказывал практическую помощь этому предприятию. Для него это было абсолютно непереносимо. Ведь он знал, какие мощные творческие силы требуют от него разрешения и сдерживались подобными обязательствами. Жалобы его звучат совсем похоже на то письмо из Парижа, в котором Моцарт выдвинул возражения против восприятия "школы" своему отцу: "Вы не смеете думать, что это леность, нет! А так как это заведомо противоречит моему гению, противоречит моему образу жизни, Вы знаете, так сказать, что я вкладываю в музыку, чтобы по целым дням заниматься этим, чтобы я с удовольствием философствовал-учился-размышлял. Ныне я сопротивляюсь этому образу жизни (т.е. лекциям) у меня, конечно, будет несколько свободных часов, однако эти немногие часы понадобятся мне скорее для отдыха, чем для работы". - К сожалению, всегда существуют обыватели, думающие, что достаточно, если у гения "несколько часов свободы", которые не понимают, что ВСЕХ БЕЗ ИСКЛЮЧЕНИЯ существующих часов дня и ночи как раз едва хватает, чтобы обеспечить наполовину беспрепятственный приход и развитие вдохновения и исхода очень широко распространяющихся творческих порывов. Для тех, кто полагает, что все свои первые творения Кафка считал плохими и незначительными и на ЭТОМ основании не хотел ничего публиковать. Это окажется неминуемым сюрпризом обнаружить записанным в Дневник его точно с такой же уверенностью, с которой Моцарт говорит в своем письме о своем "гении", нижеследующее замечание о его "способностях" и пресловутом раздражении из-за пагубно-подневольной работы. Хотя действительно смешно допускать, будто гений прозорливый, мощно сформировавшийся гений должен оставаться в неведении относительно именно самых самобытных своих способностей. Внешне, правда, Кафка проявлял известную недооценку самого себя в отношении того, к чему он стремился, к религиозному одарению, из-за чего, в конце концов, получилось так, что он ощущал себя никчемным, но это вовсе не мешало ему правильно расценивать меру дарованных ему благ и искажения их земными ограничениями. Он писал:

"15.11.1911. вчера вечером, заранее настраиваясь, откинул покрывало, лег и снова ощутил все свои способности, словно держал их в руках; они распирали мне грудь, она воспламеняли мне голову, некоторое время я повторял, чтобы утешиться по поводу того, что не встаю с намерением поработать: "Это может быть вредным для здоровья, это может быть вредным для здоровья", и собрался чуть ли не воочию натянуть себе сон на голову. Я все время представлял себе фуражку с козырьком, которую, чтобы защититься, из всех сил натягивал себе на лоб. Как много я вчера потерял, как распирала кровь стесненную голову, абсолютно на все способным и удерживаясь только силами, которые необходимы для одного только моего существования, в нем-то и расточаясь.

Разумеется: все, что я даже заранее отлично ощущая, придумываю слово за словом, на письменном столе заношу на бумагу, оказывается сухим, превратным, оцепенелым, мешающим всему своему окружению, робким, но прежде всего изобилующим пробелами, несмотря на то, что ничто не забыто из первоначального замысла. Правда, причина этого, по большей части, кроется в том, что без бумаги я лучше придумываю в состоянии воодушевления, которого больше боюсь, чем жажду; как бы я его ни жаждал, но преизбыточность при этом столь велика, что мне приходится смиряться, черпать из потока наудачу, случайно. горстями; приобретенное таким образом в спокойном записывании оказывается ничем в сравнении с той полнотой, в которой оно жило не способной эту полноту выразить. И оттого скверным и искаженным, так что прельщало оно напрасно".

"28.12.1911. Муки, которые доставляет мне фабрика. Почему-то упустил, что меня обязали работать там после обеда. Нынче никто меня не принуждает силой, однако, отец упреками, Карл с помощью молчания и моего чувства долга. О фабрике я не знаю ничего и при комиссионной проверке сегодня утром стоял бесполезный и словно измочаленный. Я отвергаю от себя возможности дойти до сути всех подробностей управления фабрикой. И когда это приумножается с помощью нескончаемых расспросов и бремени всех пайщиков, что (тут) поделаешь? Со своими познаниями я не умею фактически ни к чему приступить, я способен лишь на иллюзорное исполнение обязанностей, которое как раз придает ощущениям моего шефа остроту и авторитет из-за действительно неудачных успехов. Но, с другой стороны, из-за этих напрасно растраченных на фабрику усилий я лишил себя возможности потратить на себя несколько послеобеденных часов, что неизбежно должно привести к полному уничтожению всего моего существа, которое даже и без того стесняет себя все больше.

21.6.1919. чудовищный мир, существующий в моей голове. А как мне освободиться и освободить его, не разорвав? И в тысячу раз лучше разорвать. Чем сохранить или похоронить его в себе. Ведь для этого я и живу. Это мне совершенно ясно".

"Чудовищный мир, существующий в моей голове" Дневник кишит планами, набросками, началами, самые меньшие завершены. Моцарт, защищался, возражая отцу. Кафка молчал. Но я располагаю посланием от него, которое позволяет полной мерой ощутить трагедию его конфликта из-за должности ради хлеба насущного. Здесь (а не в отношениях с отцом), по моему мнению, коренится дальнейшее его прозревание в мире страданий, приведшее, в конце концов, к болезни и смерти. И лишь дальнейшие, гипертрофированные отношения удерживали его в узитище профессии, приняв участие в трагедии, но по существу факты подтвердили, что человек столь чудовищно богатого воображения и напирающего воображения как раз в период расцвета сил молодости принуждать себя изо дня в день, до изнеможения, заниматься вещами, совершенно не затрагивающими его душевно. В письме ко мне говорится:

"После того как я неплохо писал в ночь с воскресенья на понедельник, я бы мог писать ночь и день, и ночь и день и в конце концов воспрять, и сегодня тоже достоверно мог бы отлично писать, одна страница, в сущности выдох лишь вчерашних десяти, даже готова мне пришлось перестать по следующей причине: господин Х., управляющий фабрикой, которого я в своем счастливом неведении едва замечал, сегодня утром отправился в деловую поездку, длительностью от десяти до четырнадцати дней. На этот период фабрика фактически осталась на попечение одного мастера, и нет столь нервного пайщика, как мой отец, настолько мало сомневающегося в совершенно мошенническом хозяйствовании, которое сейчас там ведется. Впрочем, я полагаю то же самое, правда, не столь серьезно из страха за деньги, сколько из-за некомпетентности и беспокойства. Но в конце концов равнодушный тоже имеет право на существование, насколько я способен его себе представить, не особенно сомневаясь в правомочности опасений моего отца, хотя я также не смею забывать, что в конечном счете я совершенно не понимаю, почему имперский мастер, хотя бы и в отсутствие господина Х., которому по всем техническим и организационным вопросам до него далеко, как зеле до неба, не может руководить по тем же самым правилам, ведь в конце концов мы люди, а не воры.

Назад | В начало | Читать дальше

---

²⁰ Сын этого коллеги Г.Яноух. как следует из "Писем Милене" (стр.171) имя отца Яноуха не приведено. Мне вспоминается далее, что Кафка прогудивался неоднократно с другим господином из страхового общества и наблюдал за ним, ловящем рыбу.