Франц Кафка. Биография

Вторая глава - Университет. Часть 4

Несколько лет поддерживал я отношения с Кафкой, не зная, что он пишет. Сам я уже много публиковался в газетах и журналах. В 1906 году вышла моя первая книга. Впервые упомянул о своей литературной деятельности друг, сказав мне, что он принял участие в конкурсе рассказов венской "Цайт". Отправленное сопровождалось девизом: "Небосвод в темной улочке". Вполне возможно. что таковым было также название рассказа, точно я уже не помню. Отправленное не привлекло внимания на конкурсе и затерялось.

Затем, однажды (1909), он прочитал мне начало рассказа, носившего название "Приготовления к свадьбе в деревне". Часть рукописи сохранилась.¹² - Героя книги зовут Рабан. Здест также намек на то, что я проанализировал с помощью структурного анализа имен: Кафка Рабан, как это сделал сам Франц с именем героя своей новеллы "Приговор" Биндеманом. (Кстати, Кафка по-чешски галка, Рабе по-немецки ворон. Примечание В.Б.) - Рабан, как описано в первой главе, оставил место своей работы, чтобы навестить невесту, живущую в деревне. Первая глава представляет с большой основательностью и двоякого рода юмором, только дорогу до вокзала, послеобеденный дождь, несколько встреч с равнодушными знакомыми. Из ряда вон выходящее. Я был ошеломлен и обрадован.¹³

У меня тотчас создалось впечатление, что здесь проявилось не простое дарование, а гениальность. Отсюда и проистекли мои старания опубликовать произведения Кафки, стремительное, бывшее сильнее меня, так что я считал это правильным и естественным. Франц сопротивлялся, иной раз сильнее, иной слабее, иногда даже не противился вовсе; нельзя сказать, что он относился к этому принципиально отрицательно (это также доказывается участием в вышеупомянутом конкурсе), вероятно, время от времени он ощущал радость литературного успеха. Правда, в большинстве случаев это сопровождалось скромной улыбкой; но однажды я его увидел очень расстроенным из-за бестолково-отрицательной критики в альманахе "Дюреровского общества". В основном его заботы и надежды были обращены совсем на иное, чем на литературный эффект вещи; критика была для него не неприятной, а несущественной, вся эта сфера публичности не слишком его интересовала; он был вне эмоций, и поэтому отрицательное отношение к публикациям также было (не принимая во внимание определенного позднейшего периода его жизни) ни слишком действенным, ни эмоциональным.

О его совсем еще не опубликованных работах я упомянул в берлинском еженедельнике "Современность", где я, ведя обозрение, к именам известных авторов (Блей, Манн, Ведекинд, Мейринк) присоединил и его имя. вероятно, это было первое публичное упоминание имени Кафки (9 февраля 1907 года). Франц написал мне полное юмора письмо о карнавальности этого первого упоминания; хотя лишь озорство присутствовало в том, что я представил общественности имя писателя, о котором тогда было еще рано упоминать публично, на одном дыхании с известными авторитетами, словно каждый был обязан знать его. Маленькая. Не имеющая значения шутка. "Хорошо, если в эту зиму я сделал хотя бы запись танцевальных движений" зубоскалил Франц. Только в 189\\909 году был опубликован прозаический отрывок Кафки, а именно в журнале Франца Блея "Гиперион". (Блей очень тепло выступил в защиту моей первой книги "Смерть мертвым", затем часто приезжал в Прагу, я познакомил его с Кафкой), вторая публикация была "Аэропланы в Брешию" (28 сентября 1909 года) в пражском ежедневнике "Богемия", третья в пасхальном приложении к "Богемии" 27 марта 1910 года. Под заглавием "Созерцания2 (множественное число!) там собраны "У окна". "Просто ночь", "Одежда", "Пассажир" и "Мысли в пользу наездника". - Никто не заметил с большой затратой энергии осуществленных мной публикаций (В книгу "Созерцания" введены эти отрывки под названиями "Рассеянное высматривание", "Пробегающие мимо", "Одежда" и пр. - Франц Блей опубликовал два фрагмента из рассказа "Описание одной борьбы").

В 1908 году умер друг моей юности Макс Бёмл. С той поры углубились мои отношения с Кафкой. Мы ежедневно встречались, иногда и два раза в день. Пока Франц был в Праге (только позднее болезнь принудила его к проживанию в деревне, в санаториях), эта традиция продолжалась. Когда мы оба добились должности "с единственным посещением" (имеется в виду без послеобеденной службы), получилось так, что нам было по пути из контор домой. Так что я ежедневно около двух часов пополудни дожидался Кафки около Пороховой башни как хорошо и обстоятельно изучил я при этом старого искусно изображенного имперского орла на фронтоне государственного финансового управления (угол Хибернгассе), потому что Кафка приходил всегда позже меня. Он все еще отделывался от служебных обязанностей или увлекался разговорами с коллегами ворчливым родственником патрулировал я взад-вперед, но злость быстро забывалась, когда внезапно появлялась стройная высокая фигура друга, чаще всего со смущенной улыбкой и высочайшей степени испугом, хотя ужас из-за его длительного запаздывания был скорее наигранным, чем следовало бы его выразить на самом деле. При этом руку он держал прижатой к сердцу. "Я не виновен", означал этот жест. И вообще он шел беглым шагом, подбегал рысью, так что действительно никакой резкости сказать ему было невозможно. Совместный путь по Цельтнергассе до Староместской площади проходили всегда в бесконечных разговорах. Даже у дома Кафки мы еще долго не находили последнего слова. А затем, после обеда или вечером, мы снова бывади вместе.

В своем романе "Волшебное царство любви" я представил в образе Рихарда Гарты очень много из того. Что осталось у меня в сердце и памяти. Написать объективную биографию Кафки тогда, через четыре года после его смерти. Я не чувствовал себя в состоянии. Только теперь, когда миновали следующие девять лет, и, значит, через тринадцать лет после катастрофы, я собрался с мыслями для этого. Но тогда я еще жил моим незабвенным другом, он был в полном смысле этого слова присутствующим рядом, всегда настоящим, я знал, что он скажет в той или иной ситуации, как расценит инциденты в моем окружении, я спрашивал себя и мог давать себе ответ от его имени. Отсюда у меня возникла беспримерная, полная жизни поэтического произведения, а не в собранных и с трудом состыкованных данных исторического исследования следовательно, явить миру эпическую фигуру. Явленную прежде всего мне самому этим новым способом. Пока я жил этой книгой, этой работой, он не мертв, он еще раз жил вместе со мной, еще раз фактически вмешивался в мою жизнь (считают, что события целого романа послужили этой цели). Так как все истолковывают превратно, то и здесь нашли это диковинным и не совместимым с благоговейным отношением к Кафке. Не помнят, что Платон вырвался из небытия сходным, правда, гораздо более захватывающим образом возродил в качестве полнокровно воздействующего, живущего рядом, думающим сходным образом учителя и друга Сократа, тем, что он сделал того героем почти всех диалогов, которые написал после смерти Сократа.

Я привожу здесь из романа (так как иначе мне пришлось бы повторяться о них) первых памятных авторов, на которых мне указал Кафка, кроме уже названного Флобера, к ним относятся: Стефан Георге, по тому которого подарил мне Франц к двум дням рождения; полный прелести прозаический перевод Хеллманом китайских лириков излишне упоминать рядом с ним о более поздних рифмованных выхолощенных переложениях других авторов, далее: Роберт Вальзер. О ненавязчивой манере Кафки знакомить друга (в романе его зовут Кристоф) с любыми авторами,. Обо всем душевном состоянии первых лет нашего знакомства и о возрастающем углублении наших отношений после смерти Макса Бёмла я не могу сказать ничего существенного, чем написал об этом в "Волшебном царстве любви".

"Гарта не убеждает, это не в его манере, он также не вырабатывает теорий, систематичность вообще была ему присуща в малой степени. Он лишь все снова и снова зачитывал тот или иной отрывок из его любимых авторов в своем темпе, совсем не патетически, но при всем том дополненной ритмиками и каденциями затаенно вибрирующей декламации звучным голосом, с сияющими глазами. Полный бескорыстной радости по поводу человеческого величия; лишь иногда он кривил рот совсем не зловеще, скорее с забавным сомнением ("Ну-ну"), если ему что-то казалось не слишком удачным, возбужденно-преувеличенным. Деланность во всяком произведении искусства он всегда отодвигал от себя как можно дальше именно потому, что она требовалась автору опять-таки в качестве всего лишь имитаций подлинного, причем, конечно, в этом проявилась его случайная слабость, и хотя бы сочувствие к ней настаивает на её проверке следующей попыткой. Короче говоря, он не агитировал за своего избранника, он все ясно видел (ясности он даже чрезмерно предавался); он никогда не пытался переубедить Кристофа; однако, иной раз дело заходило так далеко, что Кристоф вспыхивал румянцем из-за сочинений, которые представлял ему Гарта, потому что мной раз полагал, что обязан взять их под свою защиту перед Гартой. Происходило это все с веселой серьезностью, присущей им обоим взаимной назидательностью, удаленности от любых оттенков кокетства и притворства; оба чувствовали, что именно теперь в них находит решение целый мир в сторону чистой действительности или никчемности. Впрочем, и без того, чтобы они гордились этим чувством или чтобы даже чрезмерно озаботились или оказались придавленными ответственностью. Это совсем простое чувство: вот добро, и в наших силах творить его вместе, или что было бы бессмысленной глупостью отречься от него. Ах, кто же так делает! Итак, они радостно вступили в страну человеческого духа, которая, впрочем, с помощью миллиона предубеждений, случайностей, омрачений, увлеченностей. Опасно маскировала бедных сынов человеческих, но уж здесь-то все совсем легко в самом ясном. В самом благом свете его бесконечного блеска, и находиться в нем изрядно заманчиво.

Затем решающий оборот дела: первый друг Кристофа, сопутствующий ему все восемь классов гимназии, умирает. Через несколько дней после похорон Кристоф, опечаленный смертью, пошел вечером прогуляться с Рихардом Гарта. С низенькими перилами, темная, ведущая вверх лестница. "Ты хочешь заменить мне его?!" спросил он, запинаясь с глубокой печалью в сердце, зная, что спрашивает о невозможном, понимая, что Гарта не ответит, что ответ на этот вопрос был невозможен и для менее чувствительного человека, и что тем не менее в этом вопросе заложено нечто справедливое, отважное, благое, что признано и Гартой. Только признать это можно не чем иным, как долгим глубоким молчанием. Они шли рядом друг с другом многими запутанными тесными улочками, все время молча. И Кристофу казалось, что он ощущает присутствие доброго, ласкового умершего друга, с которым, по сути, вымирает его мальчишество, воспоминания о бесчисленных ученических шалостях, о первом опыте и скорби, узких, но глубоких трещинах в сердце. Ведь в гимназии дружба возникает сама собой, в последующие годы её нужно добиваться, даже завоевывать, напоследок же невозможно и это. Таков кодекс мужского мира… Впрочем, недопустимый ответ так никогда и не произнесен после, позднее. Но рукопожатие их после этой ночи стало крепче и продолжительнее".

Общее чтение и обмен нашими любимыми книгами было первое, что притягивало нас друг к другу, однако, наряду с той высотой и величием заявки на безграничное единение, все-таки имели значение небольшие, сами по себе незначительные обстоятельства, в которых мы дополняли друг друга. Не лавируя с помощью ложной скромности, я должен здесь признаться: Кафка чувствовал, что обогащается от меня в той же мере. Что и я от него. Мои инициативность и энергия вот, по-видимому, качества. Которые особенно нисходили от меня к нему. Разобравшись в себе, благодаря этому я был не столь благонамеренно-смелым и беспечным, каким он, возможно, видел меня. Пиши я сейчас свою собственную биографию. Я сумел бы изложить и доказать это подробно и обстоятельно. Здесь необходимо констатировать, что в сравнении с Кафкой я был любителем авантюр и в самом деле был таков. У меня есть возможность рассказать как можно точнее, как очаровывал меня Кафка. От него исходило нечто необычайно интенсивное, аура, которой я больше не встречал даже в общении с очень глубокими и значительными людьми. эту необычность я часто пытался проанализировать. Особенно после смерти Кафки; потому что, пока он был жив, она существовала, как нечто естественное, прямо-таки известное и само собой разумеющееся, а вовсе не догадывающимся об этом пусть пусть оно станет материалом для размышлений. Прежде всего позволю себе высказать нечто достопримечательное, самое личное из всего следующим образом: нарочитая сжатость его идей вообще никогда не допускала пробелов, никогда он не произносил немногозначитального слова. Все, что от него исходило, происходило так, что с течением времени все естественнее, ценнее проявлялась его совершенно особенная, готовая к жизни и потому остроумно-обидная по отношению к глупостям мира и и все же отнюдь не подлинная суть, не завещанная ему "несокрушимость", следовательно, в дальнейшем постоянно отвергаемые рассудочностью пресыщенность и цинизм. Да, это было так: в его присутствии будничное изменялось, все воздействовало, словно замеченное впервые, было новым, часто новым на весьма склонный к печали, даже ошеломляющий манер, но она никогда не исключала последней утешительной возможности, так как никогда не была неинтересной, никогда пошлой. По тысячам довольно-таки, как казалось, легким дорогам устремлялись к нему, в качестве соглядатаев, обстоятельства, о которых никогда не догадывались, но которые не имели ничего произвольного, ничего "сюрреалистического"¹⁴ натужными, а были подлинными обстоятельствами, крохотным, но действительно точным ЗНАНИЕМ, позволяющим с большим наслаждением ощущать воссоздание совершенно новой системы знаний, не становящимися неясными из-за того. Что скрепы, которые мир и душа человека устремились обнаружить столь скрупулезным образом, правда, знание, дающее основание и даже весьма существенное, однако, принадлежащее, к сожалению, к тем вопросам, которые, как изображено Кафкой в "Строительстве китайской стены" или в "Процессе", по своей природе никогда не могут найти ответов.

Назад | В начало | Читать дальше

---

¹² Опубликовано в томе "Приготовления к свадьбе в деревне".

¹³ Впечатление, по-видимому, еще усилилось, когда он прочитал мне (в моем Дневнике стоит: 14 марта 1910 года) свою новеллу "Описание одной борьбы". Наметки этого произведения, которое Кафка расценивал невысоко (18 марта 1910 года он писал мне: "Вот Тебе новелла, любезный Макс, в основном меня радует то, что я избавил от неё дом"), и эту рукопись я оставил себе, так как он собирался её уничтожить, по-видимому, на протяжении нескольких лет, отчетливо запомнившихся временем домашних балов и университетской учебы. пРи тщательном просмотре своего Дневника у установил, что уже до 1909 года Кафка показал мне небольшую прозаическую работу. Вот откуда моя публичная ссылка на неё и в 1907 годку в "Современности".

¹⁴ Тогда этого слова еще не существовало. Сюрреализм напрасно заявляет свои претензии на Кафку.