Франц Кафка изнутри несуществующей России

О том, что Франц Кафка — практически «русский» автор двадцатого века, сомневаться, по-моему, не стоит. Я имею в виду прежде всего внутреннее состояние текстов писателя, которое коррелирует с нашей ментальной особенностью: читать изнутри, додумывать там, где мысль всего лишь зарождается, и приписывать себе иллюзию бреда, чтобы не закончить самоубийством бред фактический. Разумеется, для всего этого нужно иметь в своем распоряжении тот исторический опыт, на который решилась Россия в самом начале века. Перманентный переход от войны к революции и обратно, причем — совершенно безответственным образом, наводит на мысль, что саму историю государства Россия воспринимает, как лабораторное действо с некоей иезуитской надеждой на то, что эксперимент может быть в любую минуту прекращен и даже развернут в противоположном направлении. Достаточно сравнить исторические труды 19-го и 20-го веков, чтобы убедиться: в России ничего не меняется, словно сама её история кроится по одному мазохистскому лекалу.

Что тому виной? Разумеется — безбрежное пространство. Мы всегда жили на краю Северной Ойкумены, мы всегда имели возможность бегства от центра к периферии, от власти — к воле, от внутренней плавильной печи — к вселенскому пожару. Во всем этом нет ничего случайного. Государство на побережье Северного Ледовитого океана могло существовать только максимальной концентрацией в преодолении суровых природных условий с неизбежным расслаблением при всяком удобном местном и историческом случае. Паровой котел государства российского мог стравливать накопившийся пар в направлениях севера и востока, где завоевателям предстояла в первую очередь природа и в последнюю — сопротивление малых народов.

Такова мировая историческая несправедливость. А что же американский континент? Не та же ли ситуация, не те же ли условия, не те же ли пот и кровь?

Да, не те. У россиян на севере и востоке не было необходимости и желания уничтожать малые народы, во всяком случае — при минимальном с той стороны сопротивлении. Мало того, лишь используя опыт жизни этих народов в преодолении климата и пространства, российские первопроходцы и завоеватели становились по преимуществу первопроходцами.

Российский фронтир был настроен на бесконечность, то есть — на многовозможность и неостановимость. Оседлость на завоеванных и обнаруженных землях пришла гораздо позже того, как состоялось образование российского менталитета. Не в сторону построения менталитета, как такового, поскольку мне пришлось бы заняться бесконечной и бесполезной теоретизацией. Примем во внимание главный аспект проблемы понимания творчества Франца Кафки — циклическая экстравертность и интравертность россиянина. Нно сама интравертность нуждается в подпитке со стороны, в толчке, в экзотической понуждаемости, в том числе со стороны интеллектуального фронтира. Уже пример Пушкина показателен. Но для появления Пушкина потребовался Ганнибал времен Петра Первого, да и сам Петр Первый. Генная африканская физическая прививка и — интеллектуальная европейская. Конечно, двумя веслами грести способнее, но одним веслом можно отталкиваться от американского континента с тихоокенским простором в очах, а другим — от западноевропейского берега с тем, чтобы вернуться в родные пределы.

Но чистоту эксперимента мы, вероятно, можем осуществить примером русской эмиграции после 1917 года. Что она, эта эмиграция, приобрела? Разумеется, жизнь. Трудную, часто — нищую, и — невероятную стесненность, когда мы можем, например, говорить о парижском или берлинском «гетто». По-моему, никто еще не озаботился соотношением русской литературной элиты по ту и другую стороны революции. Но, если не считать Набокова и Бунина (в меньшей степени), оставшиеся на родине писатели и поэты — при равных трудностях и тяжелейших испытаниях — придали мировой литературе завещательный вклад, который открыт едва ли на десятую часть.

Но вернемся к той самой эмиграции, которая виртуально пришла в Россию после перестройки всего несколькими именами, но внимание читателя уже было перераспределено между Солженицыным и Бродским, так что многочисленные литераторы — эмигранты второго и третьего ряда остались в поле зрения только исследователей. А ведь повседневная жизнь Парижа или Берлина в 20-30 годах прошлого века, буде таковая описана в достаточной мере, могла бы подсказать заглядывающим нынче за рубеж многие плюсы и минусы их будущего. Для технарей, разумеется, это — подлинный фронтир, к сожалению, на уже завоеванную территорию, к тому же — весьма комфортную. Интернет тоже — инструмент не бесполезный.

Но как себя чувствует Франц Кафка в русском зарубежье? Что-то я не припомню никого, кроме Ильи Баса (Бостон, США), кто еще, отставив в сторону быт, беседовал бы с Францем Кафкой и с русскоязычным читателем на тему превратностей писателя, который в своё время не дожил до Нобелевской премии. А нынче делает былью российскую действительность.

Но перенесемся во Францию 1939 года, когда парижанам раздавали противогазы и не далека уже была оккупация Франции.

в этой переписке встречаются также имена Селина, Алена Фурнье, Андрэ Жида, но — скользом, без акцента на особое внимание. Отправительница и получатель писем нынешнему читателю ничего не говорят, тем более интересно, что обычные русские эмигранты живут еще и в пространстве литературы, несмотря на фашистскую угрозу.

Но что говорят «Процесс» и «Замок» русскому сердцу? 1939 год. Репрессии в СССР и эмигрантская одиссея по эту сторону колючей проволоки. Не уловлена ли подлинная связь двух этих романов? И К. — не эмигрант ли, не беженец ли, не одиночка ли в самом катастрофическом смысле слова?

Дина Шрайбман и Сергею Карскому — из парижского окружения Бориса Поплавского (умер в 1935 году), литератора, ставшего жертвой своих и чужих страстей. По правде сказать, Борис виновен примерно так же, как и Йозеф К., и, возможно, ассоциации Дины имели здесь место.

Внутренняя сосредоточенность русских эмигрантов того времени («Процесс») и скитания, особенно — евреев — «Замок». История гражданской войны в России Кафке вряд ли была хорошо известна, хотя с евреями — беженцами ему приходилось немного иметь дело и по долгу службы, а «Замок» был уже написан после.

Обычные русские, волею исторических судеб, оказавшиеся во Франции, метким читательским прицелом попадают во Франца Кафку, который и не думал даже о своей литературно —миссионерской деятельности, и, тем не менее, был замечен и отмечен... Почему?

А не угадан ли в фигуре писателя эмигрант из всех пражских ипостасей, Вечный Жид, персона non grata на все времена и во всех странах?

Боже мой! Что творит мой Микрософт Офис? Зачем он подчеркивает термин ЖИД? Зачем он указывает на то, что это — «слово с ярко выраженной экспрессивной (негативной, иронической) окраской». И тут же советует отключить опцию во избежание тревожного состояния самого Микрософт Офиса.

А что делать с проникновенностью Франца Кафки в направлении слов вообще, которые, будучи сами по себе нейтральными, вдруг всплывают в некоем политизированном мозгу с коннотацией в сторону, далекую от толерантности?

На дверях «Замка» висит замок, доступный любому ключу, хотя многие предпочитают отмычку. Очень жаль. Лучшая отмычка — исполненная страданиями душа.

 

---