Сжалься надо мной, я грешен в каждом уголке моего существа. Но у меня задатки не совсем ничтожные, крохотные добрые дарования, неразумное существо, я расточил их, теперь, ближе к концу, прямо-таки время, когда с виду для меня все могло бы обернуться благом. Не толкай меня к потерянным. Я знаю, оттуда говорит смешной эгоизм, смешной издали и даже уже вблизи, но живущий единожды, я обладаю и эгоизмом живущего, и живущие не смешны, так как не смешны и его необходимые проявления. – Бедный диалектик!

            Если я обречен, то обречен не только на смерть, но и на сопротивление до самой смерти. В воскресенье утром, незадолго до моего отъезда, мне показалось, что ты хочешь помочь мне, я надеялся до сегодняшней пустой надежды.

            И на что бы я ни жаловался, в жалобах моих нет убежденности даже в истинности страдания, они раскачиваются, как потерявшее в дальних глубинах якорь судно, а он мог дать устойчивость.   Дай мне покой хотя бы в ночи – детская жалоба.

22.07.1916

            Своеобразный судебный обычай. Приговоренного к смерти палач закалывает там, в его камере без присутствия других людей. Приговоренный сидит  а столом и заканчивает письмо. В котором значится: Любимые мои, ангелы мои, где вы летаете, не ведающие, недостижимые для моей земной руки. Стучат, это палач. "Ты готов?" – спрашивает он. Его вопросы и распоряжения ему предписаны и от предписанной последовательности их он отступать не смеет. Вскочивший о своего места приговоренный снова садится, уставившись перед собой или уткнув лицо в руки. Так как палач не получает ответа, он раскрывает на нарах свой ящик с инструментами, вынимает кинжалы и пытается различными способами еще подточить режущие кромки. Уже очень темно, он достает маленький фонарь и зажигает свет. Приговоренный незаметно поворачивает голову к палачу, но, увидев, чем тот занят, отворачивается и не хочет больше ничего видеть. Спустя некоторое время палач говорит: "Я готов". –"Готов", - вскрикивает приговоренный, вскакивает  и теперь уже смотрит на палача отрыто. – "Ты не убьешь меня, не положишь на нары и не заколешь, ведь человека могут  все-таки казнить на помосте с помощниками пред судебными чиновниками, а не здесь, в камере, один человек – другого. И, так как склоненный над ящиком палач молчит. Приговоренный добавляет спокойнее: "то невозможно"  Но, так как палач и теперь продолжает молчать,  он еще говорит: "как раз потому, что это невозможно, введен этот  своеобразный судебный обычай. Формальность еще должна соблюдаться. Но смертную казнь уже в исполнение не приводят. Ты доставишь меня в другую тюрьму, там, наверное, я останусь надолго, но меня не казнят". Палач вынимает из ваты новый кинжал и говорит: "Ты, похоже, вспомнил сказку, где слуге приказано погубить ребенка, но вместо этого он отдает его сапожнику в ученики. То – сказка, а здесь не сказка". Не совсем полное соответствие

27.08.1916

Окончательный вывод после двух ужасных дней и ночей: благодари свои чиновничьи пороки слабости, бережливости, нерешительности,  расчетливости, предусмотрительности и т.д. за то, что ты не отправил открытку Ф. возможно, ты не отрекся от неё, я убежден,  что это возможно. Что стало бы следствием? Действие, порыв? Нет. Это действие ты уже не однажды свершил,  но ничего не случилось. Не пытайся объяснить это; конечно, ты можешь объяснить все прошедшее, так как ты даже не будущее не отважишься, пока заранее не объяснишь его. Что как раз невозможно. То, что является чувством ответственности и само по себе заслуживает уважения, было бы до последнего основания чиновничьим духом, ребячеством, сломленной отцом волей. Возьми лучше, вот над этим работой, оно всегда находится у тебя под рукой. Это означает: не щади себя (вдобавок за счет все же любимой тобой по-человечески Ф.), опять-таки щадить невозможно, мнимое желание бережности почти сгубило тебя. Ты щадишь себя не только когда речь идет о Ф., браке, детях, ответственности и т.д., ты щадишь себя и когда речь идет о службе,  на которой ты корчишься, о плохой квартире, с которой ты не расстаешься.  Все. Значит, об этом хватит. Не остеречься, ни предусмотреть заранее невозможно.  Ты ничего не знаешь о себе в том смысле, что для тебя лучше. Сегодня ночью, например, в тебе вступили в борьбу за счет твоего мозга и сердца два совершенно равноправных и равносильных довода, волнение с обеих сторон, что означает: расчеты невозможны. Что еще остается? Не унижай себя в таком поле битвы, где сражаются, форменным образом без оглядки на тебя и ты не чувствуешь ничего, кроме удавов страшной битвы. Итак, встрепенись, Тебе лучше оторваться от  чиновничьего духа, начни же понимать, кто ты, вместо того чтобы рассчитывать, каким ты должен стать. Несомненно, ближайшая задача: стать солдатом. Откажись от безумного заблуждения и не сравнивай себя ни с Флобером, ни с Кьеркегором, ни с Грильпарцером. Это абсолютное мальчишество. Как звенья в цепи расчетов известные примеры употребим или, вернее, непригодны со всеми расчетами, взятые же по отдельности для сравнения, уже не пригодны с самого начала. Флобер и Кьеркегор очень  хорошо знали, как с ними обстоит дело, у них была твердая воля, это был не расчет, а действие. А у тебя бесконечный ряд расчетов, чудовищное волнение на протяжении 4 лет. Сравнение с Грильпарцером, может быть, верно, но Грильпарцер все же не кажется достойным подражания, злосчастный пример, которому будущее должно быть благодарно, поскольку он страдал за них.

8.10.1916

            Воспитание как заговор взрослых. Мы завлекаем свободно буйствующих кругом среди обмана, в который мы верим, но в другом смысле. В наш тесный дом. (Кто не хочет быть благородным? Запертая дверь).

            Значение неистовства порока, которого не заменить ничем, состоит в том, что оно обнародует все свою величину и силу и делает наглядным для всех, даже возбужденные соучастники и те его видят, только в малом от них сиянии. К матросской жизни не приучишь упражняющегося в луже, но, по-видимому, чрезмерной тренировкой в луже можно сделать неспособным к матросской жизни.

15.09.1917

            У тебя есть возможность[1], насколько вообще она существует, придти к началу. Не упусти её. Если хочешь ввязаться, ты не сможешь избежать грязи, которая из тебя исторглась. Но не изваляй себя в ней. Если, как ты утверждаешь, поражение легких является симптомом, симптомом поражения, инициации, имя которой  Фелиция[2] и бездне – оправдание, если это так то  советы врача (свет воздух солнце покой) тоже символ. Ухватись за этот символ.

19.09.1917

Болезненность раны больше зависит от застарелости, чем от глубины и размеров. Снова и снова вскрываемая рана, вид опять потревоженной уже после бесчисленных операций раны страшен.

            Для меня совсем не постижимо, что почти каждый, кто умеет писать, способен болью овеществлять боль, что я, например, с еще, возможно, охваченной несчастьем головой  могу усесться и  письменно кому-нибудь сообщить: Я несчастен. Да, я еще могу выйти за рамки и с различными украшательствами, в зависимости от дарованиям которому, кажется, нет дела до несчастья, нафантазировать об этом просто или усложнено, или с целым оркестром ассоциаций. И это вовсе не ложь и не успокаивает боли, это просто милостивый избыток сил в момент, когда боль  явно истощила до дна  все силы моей души, которую она терзает. Итак, что же это за избыток?

            Во время мира ты не продвигаешься вперед, во время войны истекаешь кровью.

21.09.1917

            Фелиция была здесь, чтобы повидать меня ехала тридцать часов, мне следовало помешать этому. Насколько я себе представляю, она, в значительной мере по моей вине, перенесла самое большое несчастье. Я, совершенно бесчувственный, сам не могу себя понять, столь же беспомощен, думаю о помехах, сопутствующему моему уюту, и единственное, в чем признаюсь, - я разыгрываю комедию. В мелочах она не права, неправа в защите своих мнимых или фактических прав, но в целом она приговорена к тяжким мучениям, я свершил неправедность, из-за которой она мучается, и сверх того, обслуживаю орудие пытки. Её отъездом (коляска с ней и Оттлой объезжает пруд, я напрямик срезаю путь и еще сближаюсь с ней) и головной болью (бренные останки комедианта) закончился день.

25.09.1917

            Дорога к лесу. Ты разрушил все, ничем, собственно говоря, не овладев. Как хочешь ты это вновь восстановить? Разве остались еще силы у мятущегося духа для этой огромной работы?

            Временное удовлетворение я еще могу иметь от произведений вроде "Сельского врача" при условии, что мне еще удастся нечто подобное (очень маловероятно). А счастье для меня – привести мир к чистоте, незыблемости, неразрушимости.

            Плети, которыми мы стегаем друг друга, за пять лет обзавелись добротными узлами.

8.10.1917

            Т ем временем:  жалобные письма от Ф.[3], Г.Б.[4] угрожает письмом, состояние безотрадности (чрезмерная усталость), кормление, коз, изрытое мышами поле, копка картофеля ("Как ветер дует нам в ад"), сбор шиповника, крестьянин Ф. (семь девочек, одна маленькая с милым взглядом, на плече кролик), в комнате картина "Император Франц Иосиф в склепе капуцинов", крестьянин К. (могучий, продуманное повествование о всемирной истории его хозяйства, но дружелюбен и добр). Общее впечатление от крестьян: аристократы, спасающие свои души в сельском хозяйстве, где их работа обустроена столь мудро и безропотно, что они без обиняков объединились в целое и вплоть до своей блаженной кончины избавлены от любых колебаний и морской болезни. Истинные простые смертные. – Парни, которые по вечерам гонят через поля на холмах спасающееся бегством в разные стороны стадо и при этом должны раз за разом круто разворачивать молодого стреноженного быка, который отказывается слушаться. – Копперфилд Диккенса ("Кочегар"мое подражание Диккенсу, еще больше – запланированный роман[5]. История с чемоданом, осчастливливание и очаровывание, подсобная работа, возлюбленная в поместье, грязные дома и др., прежде всего стиль. Моим намерением, как я теперь вижу, было написать диккенсовский роман, только обогащенный резким светом, который я позаимствовал бы у времени, и приглушенным, который я извлек бы из себя. Диккенсовское богатство и могучее стихийное истечение, но местами вследствие этого ужасающая вялость, где он лишь устало  пошевеливает уже достигнутое. Впечатление варварства от бессмысленности целого, варварства, которого я, правда, избежал благодаря и наставляемый своим эпигонством. Манера бескрайней бессердечности позади чувства. В эти колодки грубых характеристик загнан искусственно каждый персонаж, и без них Диккенс был бы не в состоянии хотя бы разок взгромоздиться на свое произведение. (Связь с ним Вальзера[6] в неточном применении абстрактных метафор).

9.10.1917

            У крестьянина Люфтнера. Большая передняя. Целый театр: он гневно с хи-хи и хаха хлопает по столу, воздевает руки, пожимает плечами,  поднимает кружку с пивом по-валленштайновски. Рядом жена, старуха на которой он, батрак, женился десять лет назад. Страстный охотник, хозяйством пренебрегает. В конюшне две исполинских лошади, гомеровские фигуры, в беглом солнечном свете, приходящем из окна конюшни.

15.10.1917

            На проселочной дороге к Оберклее, вечер; пошел потому, что в кухне сидят управляющий имением и два венгерских солдата.

10.11.1917

            Решающее я до сих пор не записал, я все еще теку по двум рукавам. Ожидающая работа чудовищна.

27.06.1919

            Новый дневник, собственно говоря, лишь потому, что читал старый. Отдельных причин и намерений сейчас, три четверти двенадцатого, уже не восстановить..

30.06.1919

            Был в Ригерпарке. Прогуливался с Ю.[7] среди кустов жасмина. Лживость и подлинность, лживость во вздохах, подлинность в скованности, в доверчивости, в защищенности, неспокойное сердце.

6.07.1919

            Все та же мысль, желание, страх. Но все-таки спокойнее, чем обычно, словно предстоит огромная перемена. Дальняя дрожь, которой я ощущаю. Сказано слишком сильно.

6.12.1919

            Снова прорвался  сквозь эту ужасную длинную узкую щель, которую по-настоящему можно преодолеть лишь во сне. По собственной воле, бодрствуя, это, конечно, никогда не удается.

11.12.1919

            Четверг. Холодно. Молча бродим с Ю. в Ригерпарке. Соблазн на Грабене.[8] Это все слишком тяжело. Я недостаточно подготовлен. В духовном плане обстоит так, как 26 лет назад говорил учитель Бек, на заметив, правда, пророческой шутки: "оставьте его еще в пятом классе, он слишком слаб, такая чрезмерная спешка позднее отомстит за себя". Фактически я рос так, как слишком быстро вытягивающиеся и забытые саженцы,  с известным артистическим изяществом движений уклоняющиеся от сквозняков. Если угодно, есть нечто трогательное в этом движении. Вот и все. Как у Элезиуса[9] с его деловыми поездками по городам. Причем его совсем не стоит недооценивать: Элезиус мог бы стать и  героем книги, даже наверняка стал бы им во времена молодости Гамсуна. 

6.01.1920

            Все, что он делает, представляется ему чрезвычайно новым. Если бы он не обладал жизненной бодростью, то это само собой, он это знает, неминуемо стало бы чем-то вроде древней адской трясины. Но бодрость вводит его в заблуждение, заставляет забыть все это или смириться легко или . пусть провидчески, но безболезненно. Ведь сегодняшний, несомненно, этот сегодняшний день, когда успех отправляется в дорогу, чтобы шествовать далее.

9.01.1920

            Суеверие и основоположение и осуществление жизни: Сквозь небосвод порока достигают преисподней добродетели. Так легко? Так грязно? Так немыслимо? Обыкновенное суеверие.

            В его затылке вырезали сенгментообразный кусок. С солнцем заглядывает целый мир. Это нервирует его, отвлекает от работы, он также злится, что как раз он должен быть исключен из спектакля.

            Если на следующий день после освобождения ощущение несвободы все еще неизменно, а то и усиливается и, даже если настаивают, что ого никогда не кончится, это ни в коей мере не оспаривает предощущения окончательного освобождения. Все это скорее предпосылки, необходимые для окончательного освобождения.

15.10.1921

            С неделю назад все дневники дал М. Немного свободнее? Нет. Способен ли я вести еще дневник такого рода?  В любом случае он будет другим, скорее всего он будет уже сокровенным, совсем не содержательным, например, о Хардте[10], который сравнительно сильно все-таки занимал меня, я записал бы кое-что лишь ценой большого усилия. Так, словно бы я уже давным-давно все о нем написал, что равносильно тому, будто меня больше нет в живых. О М., наверное, я написать могу, но, тоже не изливаясь свободно, это тоже было бы слишком обращено против меня, мне больше не нужно обстоятельно, как раньше, осознавать такие вещи, я – оживающая память, отсюда и бессонница.