Конец одной главы неудачен, другую, прекрасно начатую главу я вряд ли или, наверное, вполне определенно я не смогу так замечательно продолжить, тогда как ночью это мне удалось бы. Но я не смею себя покинуть, я совсем одинок.

30.08.1914

            Холодно и пусто. Я слишком чувствую границы своих способностей, которые, если я не волнован абсолютно, несомненно, чуть отодвигаются. Я даже думаю, что и в состоянии взволнованности я тоже лишь заключен в пределы этих узких границ, но тогда я этого не чувствую из-за увлеченности. Тем не менее, в этих границах есть место для жизни, и я посмею использовать его, наверное, для самого себя вплоть до презрения к себе же.

1.09.1914

            При полной беспомощности едва написал две страницы. Я сегодня очень сильно отступил назад, хотя спал хорошо. Но я знаю, что поддаваться не должен, если я хочу через глубочайшие страдания уже самого образа жизни, причиняемые сочинительством, перейти к наиболее для меня возможной долгожданной свободе. Старое отупение еще не совсем покинуло, как я замечаю, и холод сердца, по-видимому, никогда меня не оставит. Что я не страшусь никакого унижения, может означать безнадежность точно так же, как подавать надежду.

13.09.1914

            Снова едва две страницы. Сначала я думал, печаль из-за поражения Австрии  и страх перед будущим (страх, представлявшийся мне в основном смешным и одновременно гнусным) опять помещают мне вообще писать. Этого не было, только снова и снова приходилось преодолевать оцепление, приходившее снова и снова.  Для самой печали за пределами сочинительства времени достаточно. Ход мыслей, связанных с войной, мучительным образом разрывает меня в разных направлениях, схож со старыми тревогами из-за Ф. Я не способен  переносить тревоги и, по-видимому, создан для того, чтобы погибнуть в тревогах. Когда я достаточно ослабею – и этого долго ждать не придется – вероятно, самой крохотной тревоги будет достаточно, чтобы выбить меня из колеи. Конечно, в предвидении этого я способен найти возможность – по возможности – отсрочить несчастье. Правда, тогда я не сообразовывался при расчете сил ни с немного ослабевшим телом, ни с тревогами из-за Ф., но в то время у меня была только вначале помощь от сочинительства, которой сейчас я не хочу лишиться.

7.10.1

            Я взял недельный отпуск, чтобы гнать вперед роман[1]. До сегодня – сегодня понедельник, мой отпуск заканчивается в понедельник – это не удалось. Я писал мало и плохо. Правда, уже не прошлой неделе я был в депрессии, но что будет так плохо, я предвидеть не мог. Дают ли уже эти три дня основания моей неспособности жить без бюро

1.11.1914

            Вчера, спустя долгое время, хорошо продвинул вперед небольшой кусок. Сегодня опять ничего не получается,  14 дней моего отпуска потеряны почти полностью.

            Сегодня частично прекрасное воскресенье. В Хотекском парке читал обзор  Достоевского[2]. Охрана в замке и у штаба корпуса. Фонтан во дворце Туна[3]. – Много самоудовлетворения весь день. И теперь полнейшая несостоятельность в работе. И это не одна несостоятельность, я вижу задачу и пути для неё, мне нужно только преодолеть кое-какие слабенькие препятствия и это невозможно. – Игра с мыслями о Ф.

3.11.1914

            После обеда письмо к Эрне[4], просмотрел рассказ Пика "Слепой гость" и записал поправки к нему, немного читал Стриндберга, потом не спал, около  половины девятого дома. В десять вернулся в свой угол, от страха перед уже начавшейся головной болью и еще потому, что ночью спал лишь очень немного, уже ни над чем не работал, отчасти и потому, что боялся испортить написанный прилично кусок. Начиная  с августа, это четвертый день, когда я ничего не писал. Виноваты письма, я попробую не писать их совсем или писать как можно короче. Как я к тому же нерешителен и как мечусь!  Вчера вечером был в состоянии великого счастья после прочтения нескольких строк Жамма[5], до которого мне совсем нет дела, но его французский язык, речь шла о посещении друга-поэта. Так сильно на меня подействовал.

            (Продолжение из окончания седьмой тетради).

12.11.1914

            Родители, ожидающие от своих детей благодарности (существуют даже такие, которые её требуют), подобны ростовщикам: они охотно рискуют капиталом, чтобы получить проценты.

25.11.1914

            Чистое отчаяние, невозможность подняться, лишь удовлетворившись  страданием, я могу остановиться.

30.11.1914

            Я не могу больше писать.  Я у последней границы, перед которой, вероятно, я опять буду сидеть годами, чтобы потом, может быть, начать новую, снова оставленную незаконченной  повесть. Эта участь преследует меня. И опять я холоден и бестолков, остается стариковская любовь к полному покою. И подобно какому-то совсем освободившемуся от человека животному я уже вновь подставляю шею и  действительно попытаюсь это сделать, если мне не помешает тошнота от себя самого.

5.12.1914

            Письмо от Э. о положении её семьи. Мое отношение к семье лишь тогда приобретает для меня единственный смысл, когда я считаю себя семейной погибелью. Это единственное естественное, равно побеждающее любое удивление  объяснение, которое существенно. Это и единственная действенная связь, которая в настоящий момент установлена мной с семьей,  потому что в остальном я полностью с ней разделен побуждениями чувства,  впрочем, не более непреодолимо, чем, возможно, от всего мира, (в этом отношении картина моего существования – бесполезная, покрытая снегом и инеем, косо всаженная в землю жердь на краю поля в глубине огромной равнины темной зимней ночью). Действительна только гибель. Я сделал Ф. несчастной, ослабил сопротивляемость всех, кто в ней сейчас нуждается, способствовал смерти её отца, разъединял Ф. и Э., и, наконец, навлек несчастье на Э., беду, которая, по всей видимости, будет в неё впряжен и предназначен усугублять  её. Мое последнее письмо к ней, которое я вымучи из себя, она считает спокойным,  оно "дышит таким полным покоем", как она выражается. При этом, правда, не исключено, что она так выражается из деликатности, из бережности, из-за заботы обо мне, я ведь в целом достаточно наказан, уже мое положение в семье достаточное наказание, и я испытал такое, что никогда уже от этого не оправлюсь (мой сон, моя память, мои мыслительные способности, моя сопротивляемость по отношению к малейшим заботам неисцелимо  ослаблены, странным образом это примерно такие же следствия, к которым приводит долгое тюремное заключение), но одномоментною я немного страдаю из-за моих отношений с семьей, во всяком случае, меньше, чем Ф. или Э. правда, нечто мучительное в том, что я должен совершить с Э. рождественскую поездку, тогда как Франц Кафка, по-видимому, останется в Берлине.

4.01.1915

            Начать новый рассказ – огромнее удовольствие, не получается. Все бесполезно. Если я не могу гнать рассказы сквозь ночи, они разбегаются и исчезают, так сейчас и с "Младшим прокурором". И завтра я иду на фабрику, после того как призвали П[6]., наверное, должен буду ходить туда после обеда каждый день. Так что конец всему, мысли о фабрике – мой бесконечный Судный день.

6.01.1915

            "Сельского учителя" и "Младшего прокурора" пока что отложил.  Но я почти не в силах преодолеть и "Процесс". Мысли о девушке из Лемберга[7]. Обещание некоего счастья, схожее с надеждой на вечную жизнь. Посмотришь с некоторого расстояния, они устойчивы, и приблизиться не отважишься.

17.01.1915

            Вчера в первый раз диктовал на фабрике письма. Бесполезна работа (один час), но не без удовлетворения.  Беспрерывная головная боль, так что для успокоения мне приходится постоянно накладывать руки на голову (состояние в кафе "Арко") и сердечные боли в своем уголке на канапе.

20.01.1915

            Конец писанию – когда я снова возьмусь за него? В каком плохом состоянии встречусь я с Ф.[8]! с отказом от писания тотчас обрушилась неповоротливость мышления, неспособность подготовиться к встрече, тогда как на прошлой неделе я едва сумел избавиться от  важных мыслей по этому поводу. Если бы я сумел вкусить и от этого единственно возможную выгоду: сон получше.

            "Черные знамена"[9]. Как плохо я читаю. И как зло и болезненно я наблюдаю за собой. Вторгнуться в мир я, по-видимому, не могу, но - спокойно лежать, воспринимать, воспринятое растворять в себе и затем спокойно объявляться.

24.01.1915

            С Ф. в Боденбахе. Я считаю невозможным когда-нибудь с ней соединиться, но я не отваживаюсь сказать об этом ни ей, ни в решительный момент себе.  Так я вновь обнадеживаю её бессмысленным образом, так как с каждый днем я старею и костенею. Ко мне возвращаются старые головные боли, когда я пытаюсь понять, каким образом она одновременно страдает и остается спокойной и веселой. Мы не должны опять мучить друг друга длинными письмами, лучше всего этой встрече остаться неким исключением; или я думаю о возможности того, чтобы стать здесь свободным, жить писательством, поехать за границу или еще куда-нибудь и там втихомолку жить с Ф.? ведь мы нашли друг друга ни в чем не изменившимися. Каждый решил про себя, что другой неколебим и безжалостен. Я ничем не поступлюсь в своей потребности вести свою фантастическую, лишь моей работе посвященную жизнь, она, глухая ко всем немым просьбам, хочет общей мерки, уютной квартирки, интереса к фабрике, обильной еды, сна с одиннадцати часов вечера, подводить мои часы, которые уже полгода идут на полтора часа вперед, чтобы они были точны до минуты. И она права, и всегда будет права, она права, делая мне замечание, когда я говорю кельнеру: "Принесите  газету, пока она не зачитана до дыр", и я ничего не могу изменить, когда она говорит об "отпечатке своеобразия" (это можно произнести только скрипучим голосом) при предполагаемом обустройстве квартиры. Моих двух старших сестер она считает "плоскими",  о младшей не спрашивает, к моей работе не проявляет интереса и явно в ней не разбирается. Это – одна сторона.

            Но я обессилен и опустошен, и, собственно говоря, у меня нет времени  поразмыслить над чем-либо иным, кроме вопроса, каким образом могло у кого-то возникнуть желание прикоснуться ко мне пальцем. Краткосрочно я обдавал душевным холодом трех разных людей. Из Хелллерау[10], семейство Ридль в Боденбахе и Ф.

Ф. СКАЗАЛА: "Как мы здесь рядышком благоразумны". Я промолчал, будто не слышал этого восклицания. В комнате мы были одни два часа. Я окутан  скукой и безнадежностью. У нас не было хотя бы одного благого мгновения, когда бы мне свободно дышалось.  Кроме как в письмах, с Ф., как с любимой женщиной, никогда не ощущал сладостных отношений, как это было в Цукмантеле и Риве, - только безграничное восхищение, покорность, сострадание, отчаяние и презрение к самому себе. Я даже читал ей вслух, предложения шествовали с отвратительной неразборчивостью, никакой связи со слушательницей, которая с закрытыми глазами лежала на канапе и безмолвствовала. Равнодушная просьба дать рукопись с собой и переписать её. Повествование о привратнике – больше внимания и порядочные замечания. Тогда мне раскрылся смысл рассказа, и она, верно, поняла его, но затем мы сопроводили его грубыми замечаниями, начало положил я.

            Определенно неведомые другим людям трудности, которые я испытываю в беседах, имеют свою причину в том, что мое мышление или, вернее, содержимое моего сознания совсем смутно, так что я, пока это касается меня, безмятежно и часто самодовольно спокоен при этом, но человеческая беседа требует остроты, поддержки и продолжительной связности, вещей, которые у меня отсутствуют. Возлежать на облаках тумана никто со мной не захочет, а если даже кто-нибудь и захочет, то я не смогу прогнать туман из своей головы, меж двух людей он тает и становится ничем.. Ф. сделала большой крюк, чтобы попасть в Боденбах, имелось много трудностей для получения паспорта, после бессонной ночи ей пришлось терпеть меня, еще и слушать чтение вслух и все бессмысленно. Страдает ли она от этого, как я?  Конечно, нет, даже при условии одинаковой чувствительности. У неё ведь нет чувства вины.

            Мое определение было правильным и признано правильным: Каждый любит другого таким, каков тот, другой, есть. Но с таким, каков тот есть, как он считает, он жить не сможет.

            Эта группа: д-р В.[11] стареется убедить меня, что Ф. заслуживает ненависти. Ф. старается убедить меня, что В. заслуживает ненависти. Я обоим верю и люблю обоих или стремлюсь к этому.

29.01.1915 Опять пытался писать, почти безуспешно. В последние два дня рано ложился спать, в 20 часов, чего давно уже не бывало, чувство свободы в течение дня, полуудовлетворенность, отличная трудоспособность в бюро, возможность беседовать с людьми.  – Сейчас сильная боль в коленях.

7.02.1915

            Полнейший застой. Бесконечные мучения.

            При известной степени самопознания и при прочих благоприятных для наблюдения обстоятельствах неизбежно должно случиться так, что признаешь себя отвратительным.  Любой масштаб благого – сколь различны бы ни были мнения об этом - является слишком большим.  Выясняется, что являешься не чем иным, как жалкой крысиной норой задних мыслей. Даже самый малый поступок не свободен от этих задних мыслей. Эти задние мысли будут такими грязными, что в состоянии самоанализа не пожелаешь обсудить их хотя бы приблизительно, а ограничишься взглядом на них издали. Эти задние мысли станут обусловлены не чем-то вроде эгоизма, эгоизм по сравнению с этим - идеал красоты и блага. Грязь, которую обнаружишь, станет существовать ради самой себя, познаешь, что я вился в мир до основания нагруженный ею, и благодаря ей не узнанный или слишком хорошо распознанный, придешь к концу. Эта грязь станет самым глубоким местом, которого только можно достичь, это самое глубокое место будет не чем-то вроде магмы, а грязью. Она станет самым низким и самым высоким, и даже сомнения самоанализа, очень скоро станут столь же расслабленными и самодовольными, как барахтанье свиньи в навозной жиже.

9.02.1915

            Вчера и сегодня немного писал. История собаки.

            Сегодня читал начало. Оно безобразно и вызвало головную боль. Несмотря на всю правдивость, оно зло, педантично, механистично, еле дышащая на песчаном пляже рыба. Я слишком преждевременно написал своего ""Бювара и Пекюше"[12]. Если оба элемента – наиболее отчетливо они выражены в Кочегаре"[13] и в "Исправительной колонии", не объединятся, мне конец. Но сможет ли это соединение осуществиться?

            Наконец снял комнату. В том же доме на Билекгассе.

10.02.1915

            Первый вечер. Сосед часами разговаривает с хозяйкой. Оба говорят тихо, хозяйка почти неслышно; тем ужаснее. Пошедшая два дня назад работа прервана, кто знает, насколько долго. Чистое отчаяние. Так в каждом жилище? Неужели у каждой домовладелицы, в каждом городе меня ожидает такая смехотворная и непременно смертельная крайность? Две комнаты моего классного наставника в монастыре. Но отчаиваться сразу бессмысленно, лучше искать способ, как бы ни – нет, это не в моем характере, во мне еще есть кое-что от иудейского упорства, только чаще всего помогает противоположной стороне.