Я уже несколько дней пишу[1] хорошо, расположен к продолжению. Сегодня я не так защищен и не столь пропитан работой, как два года назад[2], тем не менее, жизнь обрела некий смысл, моя размеренная, пустая, бессмысленная холостяцкая жизнь имеет оправдание. Я вновь могу вести диалог с собой и уже не так устремляю взгляд в полнейшую пустоту. Мое улучшение только на этом пути.

Воспоминание о дороге на Кальду

            Некий период моей жизни – прошло уже много лет тому – я служил на узкоколейной железной дороге в глубине России. Таким одиноким, как тогда, я никогда не был. По разным причинам, о которых здесь говорить не стоит, я искал тогда такое место; чем более одиночество окружало меня, тем лучше мне было, так что сейчас я не хочу жаловаться на это. Мне только недоставало деятельности первое время.

            Сперва узкоколейку заложили, похоже, по каким-то хозяйственным соображениям, но средств не хватило, строительство застопорилось,  и, вместо того, чтобы протянуться до Кальды, ближайшего, в пяти днях езды в экипаже более крупного населенного пункта, дорога остановилась у маленького селения прямо-таки в глухомани, откуда до Кальды нужно было ехать целый день. Но даже если бы дорогу довели сейчас

до Кальды, она вообще еще на необозримое время осталась бы не прибыльной, так как весь проект был ошибочным, край нуждался в шоссе, а не в железной дороге, ежедневно курсировали два  поезда, перевозивших грузы, которые легче можно бы транспортировать повозками, да летом было лишь несколько пассажиров. Но все-таки полностью законсервировать дорогу не хотели, все еще надеясь, что если она при эксплуатации содержит себя, то привлечет капиталы для дальнейшей эксплуатации. И  надежда эта, по моему мнению, была не столько надеждой, сколько отчаянием и ленью. Транспорт ходил, пока материалы и уголь еще были в наличии, работникам платили жалованье нерегулярно и частями, словно бы это была милостыня, и, кстати, в целом ожидали краха.

            Итак, я был зачислен на службу при железной дороге и обитал в деревянной халупе, которая осталась еще со строительства дороги и одновременно служила станционным помещением. В ней имелась одна комната, где для меня установили топчан и бюро для возможных письменных работ, над ним был размещен телефонный аппарат. Когда я прибыл весной, один поезд миновал станцию очень рано – позднее это переменилось – и иногда случалось, что какой-нибудь пассажир являлся на станцию, когда я еще спал. Естественно, он не оставался под открытым небом – ночи там до самой середины лета  были очень холодными – а стучал, я открывал и тогда мы целые часы проводили в болтовне. Я лежал на своем топчане, мой гость  усаживался на корточки на полу или готовил под моим руководством чай, который мы затем вдвоем пили в добром согласии. Все эти деревенские люди выказывают большую обходительность. Впрочем, я заметил, что не слишком приспособлен к тому, чтобы выносить полное одиночество, хотя и вынужден признаться себе, что одиночество, которое я возложил на себя, уже через краткое время рассеяло мои прежние заботы. Я вообще понял, что это большое испытание в бедствии – длительное время человеку испытывать себя одиночеством. Одиночеством могущественней всего и вновь гонит к людям. Правда, потом пытаешься найти другие, на первый взгляд, менее прискорбные, на самом деле просто еще неведомые пути.

            Тут я привязался к людям больше, чем полагал. Правда, регулярного общения у нас не было. Все пять деревень, которые были для меня значимы, находились в нескольких часах пути как от станции, так и от других деревень. Слишком далеко удаляться от станции я не отваживался, так как не хотел потерять свою должность. И я не хотел этого, по крайней мере, первое время. Итак, в деревни я ходить не мог и приходилось общаться с пассажирами или людьми, которые не боялись долгого пути, чтобы навестить меня. Такие люди нашлись уже в первый месяц, но сколь ни были они даже дружелюбны, легко угадывалось, что приходили они только чтобы заключить, по-видимому, со мной сделку; впрочем, они вовсе и не скрывали своих намерений. Они приносили разные товары, и я поначалу, прока были деньги, покупал все, обычно не глядя, так приятны были мне эти люди, особенно некоторые. Позднее я, правда, сократил покупки еще из-за другого – мне показалось, что они выказывают пренебрежение моей манере покупать. Кроме того, мне привозили продукты и поездом, правда, они были совсем скверными и дороже тех, которые приносили крестьяне. Поначалу-то я намеревался заложить маленький огород, купить корову и таким способом стать по возможности независимым от всех. Я привез с собой огородный инвентарь и семена, земли было тут с избытком, невозделанная, она ширилась вокруг моей халупы однообразной равниной, насколько достигал взгляд, без единой возвышенности. Но я был слишком слаб, чтобы одолеть эту почву, упрямую почву, промороженную до самой весны и сопротивлялась даже моей новой острой кирке. Все посеянное в неё попадало. Я приходил в отчаяние на этой работе. Потом я лежал целыми днями на своем топчане и неоднократно не мог выйти при прибытии поездов. Я только высовывал голову из слухового окошка, которое было устроено как раз над топчаном и извещал, что болен. Тогда железнодорожная бригада, состоявшая из трех человек, могла зайти ко мне, чтобы согреться, но тепла они находили не много, ту я избегал пользоваться старой, способной легко взорваться железной печкой. Я охотнее лежал, закутавшись в старое теплое пальто и укрытый овчинами, которые время от времени покупал у крестьян. 2Ты часто болеешь, - говорили они мне. – Ты человек хилый. Отсюда ты уже не уедешь". Они говорили это не то чтобы огорчить меня, а, стремясь, всего лишь по возможности, всюду высказывать правду. Чаще всего они при этом по-особенному таращили глаза.

            Один раз в месяц,  но непременно в разное время приезжал инспектор, чтобы проверить мою книгу записей, забрать у меня выручку и – но это не всегда – выдать мне жалованье. О его прибытии меня днем раньше предупреждали люди, которые его высаживали на последней станции. Это извещение они считали величайшим благодеянием, которое они могли мне оказать, несмотря на то, что для меня естественным был каждодневный порядок. Это и не требовало особых усилий. Но инспектор все равно вступал на станцию с видом, словно на этот раз он должен, безусловно, обнаружить мою безалаберность. Дверь хибары он всегда открывал коленом и при этом взглядывал на меня. Едва он раскрывал мою книгу, как сразу обнаруживал ошибку. Требовалось много времени, прежде чем я на его глазах повторными расчетами доказывал, что не я, а он допустил ошибку. Всегда недовольный моей выручкой, он затем шлепком ударял по книге и опять взглядывал на меня. "Мы должны будем закрыть дорогу", – говорил он всякий раз. "Да, этим кончится", - обычно отвечал я.

            По окончании ревизии наши отношения менялись. У меня всегда была заготовлена водка и по возможности какой-нибудь деликатес. Мы чокались, он пел сносным голосом, но всегда только две песни, первая была грустно и начиналась словами: Куда идешь ты в лес, дитятко? Вторая была веселая и начиналась так: Веселые подмастерья, мне с вами по пути! Смотря по настроению, в которое мне удавалось его привести, я получал частями свое жалованье. Но лишь в начале подобного общения я посматривал на него с некоторой отстраненностью, позднее мы достигли полного единодушия, ругали безответственность управления, он нашептывал мне в ухо тайное обещание щедрой карьеры, которую он хочет для меня добиться, и, в конце концов, мы вместе падали на топчан в обнимку и валялись так часто по десять часов. На следующее утро он уезжал опять как мой начальник. Я стоял перед поездом и отдавал честь, он обычно, входя в вагон, оборачивался ко мне и говорил: "итак, дружище, через месяц мы снова увидимся. Ты знаешь, что ради тебя поставлено на карту". Я еще вижу его с трудом повернутое ко мне распухшее лицо, все в этом лице выпирает вперед, щеки, нос, губы.

            Это была единственная ежемесячная перемена, которую я позволял себе; если по ошибке оставалось немного водки, тогда я сразу выпивал её после отъезда инспектора, чаще всего я еще слышал сигнал к отправлению поезда, а она уже булькала у меня внутри. Жажда после такой ночи была чудовищная; как будто во мне был второй человек, который высовывал из моего рта свою голову и шею и вопил о чем-нибудь пригодном для питья. Инспектор был обеспечен, он всегда возил с собой в поезде большие запасы выпивки, а я был обречен на недопитое.

            А потом я весь месяц не пил и не курил, я делал свою работу и не хотел ничего другого. Работы, как я сказал, было не много, но выполнял я её основательно, например, я имел обязанность ежедневно чистить и инспектировать железнодорожный путь по километру направо и налево от станции. Но я не придерживался этого правила и шел часто много дальше, так далеко, чтобы все-таки еще различать станцию. При ясной погоде это было еще возможно на расстоянии почти 5 километров, ведь местность была совершенно плоская. Будучи настолько далеко, что халупа вдали уже чуть маячила перед моим взором, часто из-за обмана зрения я видел множество черных точек, движущихся к халупе. Это были целые команды, целые сообщества. А иногда кто-нибудь в самом деле приходил, тогда я бежал, размахивая киркой, всю длинную дистанцию обратно. К вечеру я свою работу выполнял и, наконец, тащился обратно в халупу. Обычно к этому времени и посетители не приходили, возвращение ночью в деревню не было совсем безопасным. Кругом по местности шатался всякий сброд, но это не были местные жители, и они менялись, правда, назад они тоже приходили. Мне приходилось увидеть многих, уединенная станция приманивала их, собственно говоря, они не были опасны, но обходиться с ними следовало построже. Они были единственными, кто мешал мне в период долгих сумерек. А то я лежал на топчане, не думая о прошлом,  не думал о дороге, следующий поезд проходил между 10 и 11 часами вечера, короче, не думал ни о чем. Время от времени я читал старую газету, которую мне бросали из проходившего поезда, она содержала скандальные истории Кальды, которые заинтересовали бы меня, но из разрозненных номеров я не понимал общего. Кроме того, в каждом номере ставили продолжение романа под названием "Месть командира". Этот командир, всегда носивший на боку кинжал, в особенных случаях даже держал его в зубах, однажды мне приснился. Впрочем, много читать я не мог, так как быстро темнело, и керосин с сальными свечами были недоступно дороги. От дороги я получал на месяц лишь пол-литра керосина, который я расходовал задолго до окончания месяца только по полчаса за вечер, чтобы поддерживать световой сигнал для поезда. Но свет этот и вовсе не был нужен и позднее, по крайней мере, в лунные ночи я его совсем не зажигал. Я совершенно точно предвидел, что по окончании лета керосин станет срочно необходим. Поэтому я в углу хибары выкопал яму, поставил туда старый пивной бочонок и каждый месяц сливал в него сбереженный керосин. Это все было укрыто соломой и вряд ли кому заметно. Чем больше в халупе воняло керосином, тем я был довольнее; вонь была потому такой сильной, что бочонок был из старого потрескавшегося дерева, которое пропиталось керосином. Позднее я закопал бочонок из предосторожности за хибарой, потому что инспектор однажды похвалялся передо мной коробкой восковых спичек  и, когда я пожелал иметь её, кидал, зажигая одну за другой, в воздух. Мы оба, и в особенности керосин, были поистине в опасности, я спас все тем, что душил его, пока не вынудил его выронить спички.

            В свои свободные часы я часто думал о том, как суметь обеспечить себя на зиму. Если я уже теперь, в теплый сезон мерзну – и было, как сказали, теплее, чем в эту пору за много лет, - то зимой мне придется совсем худо. Сбережение керосина было моей причудой, следовало бы для зимы запасаться поблагоразумнее многим, ведь не было сомнения в том, что компания обо мне не особенно побеспокоится, а я был легкомысленным, или, вернее сказать, я был не легкомысленным, а мне слишком мало было до себя дела, чтобы я пожелал очень побеспокоиться в этом отношении. Теперь, в теплое время года, мне было достаточно сносно, на том я остановился и далее ничего не предпринял.

            Один из соблазнов, которые привели меня на эту станцию, были перспективы охоты. Мне сказали, что эта местности чрезвычайно богата дичью, и я уже хотел обеспечить себя ружьем, которое мне пришлют, когда я скоплю некоторую сумму. Тут выяснилось, что пригодной для охоты дичи нет здесь и следа, водиться здесь должны волки и медведи, в первые месяцы я их не видел, и, кроме того, были здесь особенно большие крысы, которых я заметил сразу, когда они стаями, словно гонимые ветром, бегали по степи. А дичи, которой я порадовался бы, не существовало. Люди рассказывали мне не небылицы, богатая дичью местность существовала, только была она на удалении трех дней пути, - я не сообразил, что в этих необитаемых на сотни километрах краях должно быть очень затруднительно указать место. Во всяком случае, в ружье я пока что не нуждался и мог использовать деньги иным образом, правда, для зимы ружье мне приобрести нужно, и я регулярно откладывал для этого деньги. Для крыс, иногда нападавших на мои продукты, достаточно моего длинного ножа. В первое время, когда я все воспринимал еще с любопытством, я однажды проколол такую крысу и повесил её перед собой на уровне глаз. Маленьких зверушек можно рассмотреть в подробностях, если они перед тобой на уровне глаз; когда склоняешься к ним до земли и там их рассматриваешь, получаешь неверное, неполное представление. Самым поразительным в этих крысах были когти, большие, чуть вогнутые и все же на концах заостренные, они были очень пригодны для рытья. В последних судорогах, когда крыса, висевшая передо мной на стене, явно вопреки своей природной привычке, распрямила когти, они стали похожи на ручонки, протянутые навстречу кому-то. Вообще-то эти звери беспокоили меня мало,  только ночью они иной раз будили, когда в беге мимо халупы постукивали по твердой земле. Тогда, выпрямившись в постели и кое-как засветив восковую свечу, я мог видеть в дыре под деревянным косяком ритмично работающие крысиные когти. Работа эта была совершенно бесполезная, так как чтобы вырыть себе достаточно большую нору ей пришлось бы работать целыми днями, и она опять-таки уже убегала, как только день чуть занимался, однако она работала, как рабочий, знающий свою цель. И работу она выполняла хорошо, правда, при её рытье взлетали незначительные частицы. Но без результата, похоже, когти никогда не старались. Ночью я подолгу рассматривал их работу, пока наблюдение этой размеренности и спокойствия не усыпляло меня. Тогда у меня уже не было сил погасить свечу и она еще некоторое время освещала работу крысы. Однажды ночью, услышав опять работу когтей, я вышел, не зажигая света, наружу, чтобы разглядеть самого зверька. Тот глубоко просунул голову с острым рыльцем между передними лапками, чтобы как можно ближе оказаться к дереву и поглубже запустить под него когти. Можно было подумать, что кто-то в хибаре крепко ухватил когти и хочет втащить всего зверька, настолько он был весь напряжен. И опять-таки все было закончено одним шагом, которым я убил зверька. Бодрствуя, я не мог допустить, чтобы была испорчена халупа, моя единственная собственность.

            Чтобы защитить хибару от крыс, я заткнул все дыры соломой и паклей и каждое утро обследовал пол. Пол хибары, до сих пор лишь хорошо утрамбованную землю, я намеревался даже закрыть досками, что могло оказаться даже полезным для зимы. Крестьянин из соседней деревни, по имени Екоц, давным - давно обещал мне для этой цели принести замечательные сухие доски, я уже даже частенько принимал его у себя за эти обещания, он ни разу не оставался надолго, а приходил раз в две недели, иногда тоже производил отправку чего-нибудь поездом, а доски не приносил. При этом у него были всякие отговорки, в основном, что он слишком стар, чтобы тащить такой груз, и что его сын, который должен принести доски, как раз сейчас занят в поле. Екоцу, по его словам, и было на то похоже, теперь было уже далеко за семьдесят, но это был крупный, очень сильный мужчина.  Кроме того, он также менял свои отговорки, и иной раз говорил о трудностях приобретения таких длинных досок, какие мне потребны. Я не настаивал, доски мне не были так уж необходимы, Екоц вообще-то сам навел меня на мысль покрыть пол, может быть, такой настил даже не очень полезен, короче, я спокойно мог выслушивать вранье старика. Мое постоянное приветствие: "Доски, Екоц!". Тотчас начинались в еле лепечущих выражениях извинения, я назывался инспектором, капитаном или даже телеграфистом, он обещал в ближайшие дни не только принести доски, а с помощью своего сына и нескольких соседей снести всю мо халупу и соорудить вместо неё крепкий дом. Я слушал, пока это не доводило меня до усталости, и я выталкивал его. Но и в дверях он добиваться прощения,  воздевая такие, якобы, слабые руки, которыми на самом деле мог бы задушить взрослого человека. Я знал, почему он не приносит доски, он думал, что ближе к зиме доски будут мне срочно необходимы и я заплачу побольше, кроме того, пока доски не доставлены, он сам представляет для меня большую ценность. Ну, естественно он был не глуп и знал, что мне известны его задние мысли, но в том, что я не использовал своего знания, он видел свое преимущество и дорожил им.

            Но все приготовления, которые я делал, чтобы защитить хибару от зверей и подготовиться к зиме,  пришлось отставить, когда я – первый квартал моей службы близился к концу – серьезно заболел. До сих пор я годами оставался недоступным любой болезни,  даже легкому недомоганию, на этот раз я заболел. Началось с сильного кашля. На расстоянии почти двух часов пути от станции был маленький ручей, из которого я заботливо набирал в бочку на тачке свой запас воды. Часто я там и купался и результатом этого был кашель. Приступы кашля были такими сильными, что меня всего скрючивало, я полагал, что невозможно одолеть кашель, если не скорчусь и не соберу вместе, таким образом, все силы. Я думал, что железнодорожники придут в ужас от этого кашля, но они его знали и называли волчьим кашлем. С тех пор я начал различать в кашле вой. Я сидел на лавке перед хибарой и воем приветствовал поезд, воем я приветствовал его отбытие. Ночами я стоял на топчане на коленях и, вместо того чтобы лежать, и прижимал лицо к овчине, чтобы, по крайней мере, оберечь слух от воя. Я напряженно ждал, вдруг из-за разрыва какого-нибудь важного кровеносного сосуда всему настанет конец. Но ничего подобного не случалось и через несколько дней  он даже прошел. Существует такой чай, который его лечит, машинист обещал привезти мне такого чая, но объяснил мне, что его следует пить только на восьмой день с начала кашля, иначе он не поможет. На восьмой день он действительно привез его, и, мне помнится, кроме железнодорожников. В мою халупу вошли два пассажира, два молодых крестьянина, потому что услышать первый приступ кашля после выпитого чая считается доброй приметой. Я выпил, выкашлял первый глоток в лица присутствующих, а потом сразу в самом деле почувствовал облегчение, правда, в последние два дня кашель слабел уже сам по себе. А жар не проходил. Этот жар очень изнурил меня, я совсем ослабел, случалось, лоб внезапно покрывался потом, я начинал дрожать всем телом и приходилось тут же, где бы ни находился, ложиться и ждать, пока я снова не соберусь с силами. Я чувствовал въяве, что мне становится не лучше, а хуже, так что мне необходимо поехать в Кальду и оставаться там несколько дней, пока мое состояние не улучшится.

21.08.1914

            С такими надеждами начал и всеми тремя повествованиями отброшен назад[3], сегодня наиболее сильно. По-видимому, правильно суметь работать над русским рассказом постоянно только после Процесса. С этой смехотворной надеждой, которая опирается только на механистическую фантазию, снова я принимаюсь за Процесс. Это не совсем бесполезно.