Современная технологическая сказочность сопровождается еще одним феноменом — впадением читателя в детство и соответственное потакание его писателями сказочной литературой. Правда, феномен этот прикатил на запятках киноиндустрии, давно уже уловившей сладострастную тягу кинозрителя к сказочным сюжетам. Телевидение сделало это своей козырной картой, и шулер из него получился просто великолепный — денежки, рекламное время и время жизни зрителя отнимаются у человечества со страшной силой.
Согласие на оглупление человечество дает по доброй воле — потребительское общество иначе не умеет. И это даже не культ наслаждения: «среди привычного я уже был счастлив», — написал Франц Кафка, как нельзя лучше сформулировав тягу к лени и равнодушию современного человека.
Творческая манера Франца Кафки, впрочем, сама тяготела к сказочности, но сказочность эта была притчевой и перманентно философичной. Недаром некоторые его произведения обнаруживаются на сайтах ФЭНТЕЗИ, хотя даже формально это не близко к истине.
То, что притчи Франца Кафки маскируются сказочностью, нельзя назвать сознательным приемом писателя, который видел в мировой литературе не конгломерат отдельностей задач и формул, а общую (общественную и личностную) литературную программу полной формальной и сюжетной свободы, не было учтено его эпигонами, сколь бы талантливы они ни были. Вероломство приема в томто и заключается, что он может подставить подножку даже гениальному тексту.
Так произошло с Кафкой при написании романа «Замок». То, что его герой К. после первой попытки (неудачной) добраться до Замка более не предпринимал новых, автором совершенно не мотивировано, а — как данность — это может рассматриваться двояко:
1. автор дает читателю понять, что важно для К. не проникновение в Замок, а сдача Замка на милость победителю после долговременной осады.
2. Замок — мираж, фантом, выдумка обитателей Деревни, выдумавших сказку для себя, и на эту удочку попался фантомный землемер К.
Впрочем, это — попутные рассуждения по ходу чтения и обдумывания текста романа Харуки Мураками «Кафка на пляже».

***

Перманентная скука моды долгое время предотвращала меня от чтения книг Харуки Мураками, наводнивших книжный рынок России. Даже присуждение писателю золотой медали Франца Кафки не подогрело моего интереса хотя бы к роману «Кафка на пляже» — одно знаменитое имя очень редко делает знаменитым другое.
Беллетристика почти всегда — пустые хлопоты, поэтому, в конце концов, скачав текст романа «Кафка на пляже», я пытался время от времени начать его чтение, но более полугода потребовалось для его завершения — настолько произведение оказалось не «кафкианским», не японским, не высокомалохудожественным.
Для начала — о «японскости» текста. Известно, что в двадцатом веке японские писатели (тот же Акутагава Рюноскэ) с большим вниманием отнеслись к опыту европейской литературы, ни на йоту не отходя от собственно японской традиции личности и судьбы. Это было «праворульным» явлением литературы Страны Восходящего Солнца, где тонкость мысли и дотошность характера выработали сплав, ставший техническим и экономическим брэндом. Экзотика страны стала расхожей, породнившись с технической экзотикой.
Веками буддизм участвовал в трансформации менталитета японцев и весьма преуспел в искусстве и литературе, когда говорят недосказанностью и молчанием. При этом ограниченность японского пространства компенсировалась возможностью углубления в продолжительность времени (которого, как известно, вообщето не существует в самом себе). Японская тактичность настойчива до нарочитости, и в общении с другими странами и народами приносит стране много дивидендов, поскольку до сих пор европейцы и американцы продолжают оставаться «варварами», говорящими то, что они думают — что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
Однако цунами массовой культуры захлестнуло и японские острова — с последствиями, которые стране еще предстоит осознать. Все прежние технические нововведения, наносившие раны японской психике, ни в какое сравнение не могут идти с трагедией на «Фукусиме — 1», невидимая радиоактивность которой продолжила «пассивизацию» массовой культурой менталитета вообще — вплоть до полного его исчезновения. Эта отрыжка глобализации — явление неприятное, но психологически понятное — заторможенность без наркотика, бесчувственность трактовке долженствующего быть чувства.
Вот теперьто и пора вернуться к роману Харуки Мураками «Кафка на пляже». Я не обнаружил в нем ни Японии, ни японцев, ни японской души. Такой текст можно написать, руководствуясь всегонавсего проспектом туристического агентства. Настойчивое перечисление бытовых реалистических деталей пытается убедить читателя в том, что события в нем не сконструированы автором по заранее обдуманной схеме «паззла».

Сюжет романа составлен из двух синусоид глав, которые, сплетаясь, постепенно уменьшают свои амплитуды, чтобы приблизиться друг к другу и замкнуть сюжетные линии, до сих пор кажущиеся отдельными. Ничего не скажешь — автор проявил изобретательность и, используя детективные опоры, повел читателя к «убойной» финальной сцене.
Героями двух сюжетных линий Мураками выбрал 15летнего подростка Кафку Тамура и пожилого, шестидесяти с лишним лет Накату, который еще школьником потерял свои познания, в том числе — умение читать и писать. К сожалению, первый персонаж все время находится на закорках автора, так что чувствует и рассуждает практически как взрослый. Второй, Наката, — персонаж весьма колоритный, вносящий юмор и теплоту в повествование, но Мураками наделил его странными сверхспособностями, без которых сам сюжет не выстроился бы. Его дар «провидения», а также насылания дождя из рыб или пиявок — выдумка не хитрая и не обязательная.
По существу перед нами — роман — кроссворд, где каждая новая глава добавляет букву в одну из клеток, так что у читателя появляется впечатления постепенного овладения сюжета.


***
Подручный материал романа — из «джентльменского» интеллектуального набора литературы и искусства: Эрнест Хемингуэй и Гарсиа Лорка, Бергсон и Гегель, Колтрейн и Принц, Бетховен и Гайдн, «400 ударов» Франсуа Трюффо и ...
Франц Кафка.
Однако детективномистический жанр произведения Харуки Мураками имеет еще почти незаметную загадку, на которую может не обратить внимания читатель. Правда, и она двойственна.
Речь идет о парне по прозвищу Ворона. Он же — Кафка Тамура. Так решил назвать себя главный герой романа не без авторского, разумеется, драйва. В тексте — случайно ли? — фамилия Кафка переводится как Ворона. Вряд ли это — потенциальное пожелание переводчика. Уж он — то знает, что почешски это — галка. Знает это и автор, но галка — не романтичная птица, не имеющая вообще традиции в мировой литературе, тогда как ворона — субъект множества мифов и литературных произведений. Сразу читателю необходимо принять во внимание двоичность романа — тогда легче искать аналогии и сюжетные тропки.
Профессионализм Харуки Мураками — высочайшего класса. Он даже сам любуется этим, раз за разом повторяя стилистические приемы. Но главный из них — «бог из машины»: автору совсем не нужно беспокоиться о таких мелочах, как, к примеру, правдоподобие повествования. Достаточно малейшего недостатка или затруднения, и они тут же преодолеваются, как в сказке, в которой наготове и стол, и кров, и помощь. Что ж, беллетристика она и есть беллетристика: в манной каше должны попадаться и капли варенья.
Читатель — через сочувствие — должен и полюбить героя, чутьчуть отождествив его в собственной «романтической» персоной. Однако Харуки Мураками отдал дань сочувствия другому герою — Накате, который «впал в детство», получив взамен некие дары, сопровождающие сюжетную линию.
Линия Накаты — бесхитростного, почти придурковатого, не умеющего читать и писать (забывшего эту способность) старикана, отзывающегося о себе в третьем лице, — отголосок юмора Франца Кафки, не специального, а вытекающего самостоятельно из коллизии повествования. 65летний старик — в поисках своего отрочества, прошлого, случившегося в 1944ом году загадочного происшествия. Тогда во время сбора грибов в горах впавшая в сексуальный транс молоденькая учительница обнаружила своих учеников в странном обмороке, казалось бы, ничем не мотивированном. В конце концов, все вернулось на свою стезю, только Наката потерял все свои бывшие знания. При расследовании происшествия учительница умолчала о своем сексуальном трансе, который в ходе дальнейшего повествования овладевал Кафкой Тамура.
Тамуре — 15 лет, он лишь на год младше Карла Россмана из романа Кафки «Америка». Харуки Мураками деликатно напоминает о связи этих персонажей как раз неделикатными сценами изнасилования Карла служанкой, а Тамуры — 52летней Саэки, директрисой библиотеки. Читатель может не обратить внимания на одно еще совпадение, как и у Кафки, в романе Харуки Мураками есть просто деревья и просто птицы, без названий и уточнений, как будто конкретизация может дать иное направление восприятию читателя. У японского автора упоминаются лишь кизил и ворона, но они опятьтаки протягивают нити к личности героя и его амплуа в тексте.

***
А теперь пора вернуться к собственно истокам произведения Харуки Мураками — к «Царю Эдипу» Софокла. Проклятие отца Тамуры должно было воплотиться в парафраз греческой трагедии — убийство отца и осквернение матери и сестры путем кровосмесительной связи. Перенесение греческой трагедии на японскую (японскую?) почву Харуки Мураками использовано не столько в поисках «бродячего» сюжета, сколько как раз в настаивании на нем — современный читатель уже мало что помнит из греческой традиции. Правда, правдоподобием текста пришлось пожертвовать — натяжки здесь автором даже не скрываются.
Сексуальная подоплека материализуется в нескольких эпизодах, куда Харуки Мураками привлек и стиль, например, Набокова из «Лолиты», в одном случае — даже не без некоторого изящества. Правда, целомудрие — посовременному забыто, да и 15летний подросток в этих сценах по воле автора старше себя вдвое, а то и втрое.
Фигура Тамуры вообщето автором нравственно и интеллектуально возвышена — Харуки Мураками адвокатствует рьяно и тщательно, используя литературное мастерство и выдумку. Призрак 15летней Саэки, навещавший по ночам Тамуру в библиотеке, — прием романтического извинения автора за будущее кровосмешение.

***

Писатель старается выйти на мировой уровень, используя «every green» темы, например: Эдип и сфинкс, чтобы «взорваться Эдиповым комплексом; андрогинны (двуполые существа), а также мужчинымужчины и женщиныженщины — всех их, по греческому преданию Зевс за гордость разрубил вдоль, так что теперь им приходится искать свои половины, из чего и проистекает гейство и лесбиянство; призраки и духи, фигурирующие во всех мифологиях. В этом плане важен образ Осимы, «просто гея женского рода», как он себя называет. Гендерная тема деликатно просачивается через текст романа — Харуки Мураками уловил последнюю тенденцию толерантности, которая, например, в последнем номере журнала «Неприкосновенный запас» бьется головой о стену нетолерантного большинства.

***
Харуки Мураками расчетлив и циничен.
Голливуд отдыхает.
Стивен Кинг — тоже. Его тексты достаточно пресны по сравнению с текстами японского писателя, который использует в одном произведение триллер и фэнтези, секс и гендерную проблему, псевдопоэзию и псевдофилософию, сентиментальность и жестокость, мифологию и брэнды мировой культуры — словом, заставляя раздражаться и интеллектуала и читателя не слишком образованного, но знакомого с именамиверхушками мировой культуры. При чтении романа испытываешь перманентное ощущение любопытства и превосходства, удивления и раздражения, то есть автор заранее рассчитал те точки невозврата, после которых чтение бросают изза явного авторского надувательства. Один сюжетный ход так часто сменяется другим, что как бы реабилитирует автора в его постоянных попытках «ублажить» читательский интерес, но и потрафить его значимости.
По существу время и пространство — главные герои романа, только выступают они как под псевдонимами (камень от входа, котловина, лес, призрак), так и в авторских рассужденияхкомментариях по поводу той или иной коллизии. Даже Льюис Кэрролл несколько раз почти цитатно появляется в романе во ублажение нашей детской памяти.
Герои кардинально меняется по ходу текста. Дальнобойщик Хасино, любитель комиксов, становится почитателем Бетховена; два солдата императорской армии — критиками милитаризма и проводниками по миру мертвых; комичный полковник Сандерс — сталкером; отец Кафки Тамура — ожившей этикеткой виски Джонни Уокером. Не меняется только Осима, словно бы подчеркивая и утверждая свою гендерную раздвоенность и её обоснованность. Кстати, он играет и служебную роль в сюжете, сочетая в себе свойства и особенности «верха» и «низа», пола и собственно человеческого в человеке. Образ Осимы, как мне кажется, — самый цельный образ романа, причем цельность его покоится как раз на его сексуальной раздвоенности и мифологической умиротворенности.
Фигуры Джонни Уокера и полковника Сандерса из рекламы Кентуккских Жареных Кур — прямое авторское издевательство над читателем. Они — Пат и Паташон немого кино и постмодернистской литературы, два полюса на синусоиде человеческих характеров. Они — намеренно «кафкиански», но, к сожалению, нельзя быть непогрешимее папы — творческая индивидуальность Харуки Мураками не глубоководна, а поверхностна. Эти два автора вовсе не в родстве, так как прежде всего различны их жизненные и литературные установки. Чувствительность европейского и рассудочность японского писателей входят в такое противоречие, что нужно иметь поистине «кафкианское» воображение, чтобы заслонить эту лакуну золотой медалью Франца Кафки.

***

«Я уснул. И проснулся частицей нового мира».
Так заканчивается роман «Кафка на пляже».
«Мир» — это то понятие, которым автор на протяжении романа пользуется постоянно как отмычкой. Сказочность этих миров настолько непреложна, что философские их интерпретации (радуйся, интеллектуал!), хотя и не чужеродны, но аморфны в силу того, что должны иллюстрировать пустоту, что понимает и сам автор, пытающийся сделать этот термин участником действа.
«Пустота» — настолько важное буддийское понятие, что еще ни один из беллетристов не осмелился сделать его полноправным участником литературного текста. «Чапаев и Пустота» Пелевина — не более чем анекдот, так что российский автор, высасывающий свои сюжеты из указательного пальца восточной мудрости, занимается разбавление обрата, который используется Харуки Мураками.

***
И, наконец, пора вернуться к стержню романа — «Эдипову комплексу» Кафки Тамура. Этот аспект несколько раз всплывает в тексте, причем все время застывая на уровне неопределенности. Харуки Мураками — еще тот автор, умеющий подвизать на первые роли «бродячие» сюжеты, но и расправляться с ними он умеет лихо. Наката убивает отца Тамуры, причем кровь его «пала» на сына и физически и символически. Если учесть и то, что Саэки, чтобы умереть, дожидается появления Накаты (не забудем и то кошмарное существо, которое исходит изо рта старика после его смерти), то образ Накаты близок к образу смерти — это объясняет и многие его свойства: неумение читать и писать, плохую память, разговор о себе в третьем лице... Умение его разговаривать с кошками — из египетской мифологии и «Книги мертвых».
После прочтения «Кафки на пляже» приходится напрягать память, чтобы увязать итоги (возможные) с пассажами в тексте, которые выглядят теперь под иным освещением. Особенно это важно с Накатой, воплощающим в своем образе «живого мертвеца» тибетской мифологии. Вспомним, как в конце романа, уже после смерти Накаты, уже Ворона расправляется с останками Джонни Уокера, повторяя триллер первоначальной расправы того с кошками!
Итак, Кафка Тамура не убивал царя Эдипа, пардон, своего отца. А совокуплялся ли он со своими матерью и сестрой? Эта линия настойчиво тянется через весь роман, несколько обескураживая и шокируя читателя. Кровосмешение, как таковое, при своей противоестественности, вызывает удивление и недоумение, и Харуки Мураками учитывает и этот нравственный аспект, но заканчивает роман не разгадкой и опровержением «Эдипова комплекса», а — ГИПОТЕЗОЙ. Так могло случиться, — трактует он суховатым тоном, словно говоря читателю: «Да подавись ты своей нравственностью!».
Гипотеза она и есть гипотеза. Она — из математики, может быть абстрактной, одежек морали не носит. И еще: она холодна. Она подвластна принципу двоичности: да или нет. И в этом Харуки Мураками отстоит от Франца Кафки на тысячи миль и тысячи лет.
ПРИТЧА. Её нет в романе «Кафка на пляже». Библия присутствует в романе, и это — ВЕТХИЙ ЗАВЕТ.
НОВОГО ЗАВЕТА в романе нет. Милосердная притча не ведет читателя путем зерна. В романе ничто не произрастает. Апелляция к Имени Кафки напрасна. А апелляция эта троична: вербальна (Кафка Тамура), художественна и музыкальна — картина и песня «Кафка на пляже». Пора привести её текст:
КАФКА НА ПЛЯЖЕ


Ты уходишь на край земли,
А я в жерле вулкана плачу,
И за дверью застыли в тени
Те слова, что уже ничего не значат.

Ты уснешь, и тени луна растворит,
С неба хлынет дождь шелковых рыбок,
А за окном камнями стоит
Караул солдат без слез и улыбок.

А на пляже Кафка сидит на стуле,
Смотрит, как мир качается:
Маятник влево, маятник вправо
Сердца круг замыкается.
Лишь тень сфинкса с места не движется
На ее острие сны твои нанижутся.

Девушка в морской глубине —
Голубые одежды струятся и пляшут —
Ищет камень от входа, стремится ко мне
И не сводит глаз с Кафки на пляже.




Это — маленький компендиум автора, словно он записал для себя темы и тени, которые должны появиться в романе: дождь из рыб и пиявок, насылаемый Накатой; два солдата императорской армии на посту к «камня от входа»; голубые одежды Саэки и её призрака; тень сфинкса и Царя Эдипа; и — Кафка на пляже. Последний фантомен до такой степени, что многократное повторение этой мантры не вызывает из небытия гения литературной притчи, живущей естественным образом в восприятии читателя. Кафка живет, поскольку живет Царь Эдип. «Повесть о Гэндзи» не поправляет дела — японский апокриф единичен и случаен. Он не может уравновесить мировой литературы, фигурирующей в романе явно и тайно. Да, это — не японский роман. Но европейский ли? Скорее всего — заявка на эпопею, очень важный т очень нужный текст для современности. Но — не в качестве сериала, а в качестве дневника, календарного напоминания, гороскопной заморочки, БЛОГА БОГА.


Перевод — Ивана Логачева и Сергея Логачева — превосходный.

Примечание:
«А причем тут «Фукусима»? — спросит читатель.
Становится ли тайное явным?
Воспринимаем ли мы невидимую радиацию интеллекта?
Герой романа вспоминает (не называя) произведение Эрнеста Хемингуэя «По ком звонит колокол» — по ком звонит колокол Хиросимы? Герой «Кафки на пляже» выразил желание взорвать «тот мост» в Испании.
А взрывы продолжаются на «Фукусиме».

13.6.11