Франц кафка: дорога на лобву - Часть 3

Три дня не было начальника, а и не прохлаждался он: скакал от дома к дому, произносил жаркие речи, ; жители, уже извещенные мастеровыми, жалковали, вытаскивали из чуланов все нужное и ненужное, и в мастерских расщедрились. Отдав все замасленные телогрейки и пожженные на лесосеке валенки. И по прибытии на лагпункт начальник первым делом перед строем объявил всем благодарность, а также праздничный выходной на завтра. И, пока измочаленные работой зечки спали, хлопья снега застили землю, и тайгу. И горы раньше Покрова на две недели.

Праздничный выходной был крещен иглой да ниткой. Маленькие оконца и снежного отсвета не много пропустят, а в углах — и вовсе полутемень. Ася с Натэлой всё удивлялись крупной черной пуговице на кофте Иды. Напрочь отличной от мелкой пестроты прочих. Ида же пришивала её еще старательнее, хотя, по видимости, того и не требовалось.

Законное безделье тяготило — тела зечек были все еще полны ощущения грузовой тяготы, руки-ноги сводило от переутомления и смены погоды. Засыпали внезапно, — где придется и как выдастся. Только когда несколько лучин освятили вечер, стали гуртоваться: впереди еще спокойная ночь, а вечер к разговору располагает.

Ася упрашивает Иду, — как старшую, как5 миновавшую трубы Равесбрюка, вечную мерзлоту родины, как сподобившуюся любовного чувства...

-Миленькая, про что угодно. Только не про снег, не про лес. Лучше — про любовь...

-Ладно, Асечка, расскажу я тебе одну историю, она меня таким краешком захватила, да как бы на мне о закончилась. И расскажу я вам её, чтобы не бояться ни леса. Ни снега, а совсем другого, совсем-совсем другого... -Ведь лагерь — та же самая жизнь, только ужас здесь сконцентрирован и выпячен, а доброта может принять форму лишней порции баланды или участливого слова среди замкнутости в прострации. И вот что меня в Равенсбрюке поразило больше всего -оживший лозунг «Коммунисты всех стран, объединяйтесь!» В нашем, уже советском лагере. Я уже однажды слышала восхищенный об этом рассказ, только Бог тому свидетель — организованность коммунистов в фашистском лагере была вдвойне, в доступных, конечно, для того пределах. Правда, они не шли в капо, всё больше отирались около корма да списков.

Потому что в концлагере именно это и есть жизнь. Черпак и карандаш могут подарить жизнь, а могут её и отнять. Фашисты — они следили за беспрерывностью конвейера смерти и дисциплиной, а вот порядок смертей иногда удавалось тем, кто следил за списками. Своих коммунисты старались отодвинуть от ямы или дыма крематория, поставить в конец списка. Нужная карточка изымалась из соответствующего списка. а на её место ставилась другая... тоже пока еще живого человека, ни сном ни духом не ведающего, то уже завтра он встанет в очередь за смертью взамен члена Коммунистической Партии Всех Стран и Народов. Да... здесь. В советском лагере, говорят:«Умри раньше ты, а затем — я». В фашистском:«Умрите прежде вы, а мы постараемся выжить». А что такое лишний день жизни... он ведь лишним никогда не бывает.

Но я — не об этом. В Равенсбрюке меня пригрели два ангела — Милена и Маргарет. Маргарет Бубер-Нойман уже отсидела в нашем, советском лагере целых три года, хлебнула по макушку, а потом из огня да в полымя — эсесовцам в лапы. Сталин так тогда любил закордонных коммунистов. «Сталин и Гитлер — близнецы-братья!»-кричала она в бараке, а коммунистки — жена Запотоцкого, жена Фучика Густа, да и другие — плевали в нашу сторону, обзывали «еврейскими шлюхами» и «проклятыми троцкистсками». У Маргарет было два мужа — Бубер и Нойман, так она и носила эти две фамилии. Милена тоже была замужем дважды — за Поллаком и Клингером. Но главное, конечно, было вот в чем — старая, как половая тряпка, ревность Гуты — её муж Юлиус когда-то «умирал» по Милене: каждый день — букеты, в дверь не пронесешь, каждодневно — письма с излияниями и просьбами о свидании. Ясное дело, Густа такого ей простить не могла. Так мы в отверженных второй степени и ходили, вернее — чуть не ползали. Бывшая синеглазая красавица Милена превратилась в очень старую на вид женщину, хромала чуть ли не на обе ноги — артрит, ревматизм. Условия перевоспитания. Хотя чего уж там — в её формуляре стояла пометка, как и у многих:«Возвращение нежелательно». И фучиковская компания отравляла и без того зарешеченную жизнь! Но Милена вела себя молодцом — ни стонышка, только всё перебирала пуговицы на платье, словно четки. Маргарет мне тайком рассказывала, какой храбрицей была эта чешская журналистка: и перед самой оккупацией Праги фашистами, и потом стучала каблуком в какие только возможно двери, раздобывая визы, кров и деньги «левым» и евреям. И первого. И второго мужей сумела отправить за пределы страны, по существу — спасла. Да и не только их, — сколько других сейчас ценой её страданий живы, а о себе-то она и позабыла позаботиться. И её эти коммунистки пачкали грязью, кляп им в глотки! А она еще и утихомиривала меня, когда я поднимала голос.:

-Милая Ида! Не так уж они и далеки от истины: грехов на мне предостаточно... Может. И время подошло исповедаться...

Несколько ночей Маргарет ухаживала за монахиней, и, таки, Милена передо мной, недостойной, исповедалась.

«Это сейчас, Идочка, я начинаю различать контуры моего прошлого. Когда я в нем пребывала, это была какая-то фантасмагория, и я в ней, как мне тогда казалось, плавала, и летала, и готова была на всякие глупости. После постной жизни монастырского пансионата так тянуло вольничать, развлекаться, тешить душеньку! Папенька-то у меня был всей Праге известный чехофил и антисемит. Как же — крупный деятель, профессор Карлова университета, а в сущности, человек, — как и многие — ограниченный. Если твоя нация обижена, так стоит ли срывать злобу на другом несчастном народе? Ну, я — в пику папеньке — и переметнулась в иные круги дантова ада — в немецко-еврейскую среду, да там и завязла. Словил меня Эрнст Поллак, влюбил в себя до умопомешательства! Папенька так и заявил врачам и сослал меня в клинику для душевнобольных в Велеславине. Но любовь и молодость открывают любые замки, несколько раз мне удавалось убегать к Эрнсту, как в каком-нибудь бездарном романе. Такая слава отцу была ни к чему — мы с Поллаком поженились и уехали в Вену. «С глаз долой!»-приказал папенька.

-Вот это жизнь!-радовалась я в Вене.-Литературные знакомства, компании до рассвета, виски, кокаин даже... Очнулась я. Только когда обнаружилось. Что у Поллака — целая вереница любовниц, о чем я и узнала последней, разумеется. Он очень удивился моей наивности и посоветовал:«Не трать времени даром». Недаром его так и звали — «Знаток Поллак», — и не только за ученую голову, но и за многокамерную тюрьму сердца.

А у меня тетя Ружена Есенска — известная писательница, и сама я немного пописывала, а тут и вовсе ударилась в журналистику, в переводы. И супругу доказать хотелось, и — всему миру. Тут и возник на моем пути Франц Кафка...

-Это француз, значит,-как бы про себя сказала Натэла.

-Поему же — француз?

-Ну, так Франц же,-упорствовала грузинка.

-Нет, Ната, Франц он и есть Франц — имя такое,-продолжила Ида.»Попала мне в руки книга Кафки «Кочегар» — вся такая юная, такая чистая. Я с листа перевела её на чешский, и начался у нас с Кафкой роман в письмах. Если б вы знали, Ида, какой роман! Если бы у нас были почтовые голуби, мы бы загоняли их до смерти!

Только — каюсь! — не без задней мысли, не без оглядки на Эрнста (он так любил Кафку-писателя!), видимо, я и устремилась под луч этого прожектора.

Но — письма, письма! Иногда мне казалось. Что пишет маленький испуганный ребенок, иногда — умудренный. Умеющий на все вопросы найти ответы старец. Но самое главное: ничего тривиального, пошло-слащаво-донжуанского. Письма его — как контрастный душ. И никогда не угадаешь, ошпарит ли до душевного «Ах!» или ознобит могильным хладом. Да что письма? Каждая отдельная строчка одного лишь письма таила такие перепады взлета и падения, извлекала на океанскую поверхность таких чудищ и такие красоты, что хотелось одновременно отбросить письмо и прижать его к сердцу. Собственно, для меня это был еще и курс литературы, я и состоялась-то как журналистка во многом благодаря Франку.

-Отчего же вдруг «Франку»?

Ах, это моя богемная фантазия... Так хотелось отличить его от остальных, бесчисленных Францев, а как Франк он принадлежал только мне.

Да, всё-таки он мне принадлежал. Долго я умоляла его приехать в Вену. Я буквально осаждала эту на первый взгляд беззащитную крепость, но она все не сдавалась. У Франка было мощное оружие — его перо, владел он им виртуозно, и ухищрения его уводили меня все дальше в дебри фантазии, его отвлекающие маневры могли запутать и философа — не только жаждущую свидания женщину.

И все-таки я выманила его из этой крепости. Застигла врасплох в чистом поле в окрестностях Вены. Я соблазнила его, соблазнила так. Как никого никогда еще не обольщала. Впрочем. Наверное, и это — моя фантазия: в плотской любви Франк был просто ребенком — стеснительным. Пугливым, нервным. Обнаженное женское тело было для него ТАБУ, но я. Не зная об этом. Своей естественной открытостью, откровенность, предложенностью отбросила это ТАБУ назад, в Прагу, ... Все-таки, Идочка, мне было 24 года, моему расцвету требовался выход и — мужское поклонение, наконец. Франк был чудесен. Чудесен! Правда, это не был вулкан, но магма его объятий останавливала дыхание. Четыре летних дня 1920 года влюбили его в меня окончательно, Франк хотел быть вместе со мной. Просил оставить Эрнста, а я... я его испугалась. Теперь я иначе переживала его новеллы — «Приговор», «Превращение», «В исправительной колонии», наконец. Одно дело, когда переводишь их с немецкого языка на чешский, и совсем другое — переводить их на язык сердца. Может быть даже, что сначала я хотела продлить Франком ряд литературно-личных отношений: Франц Верфель (вот почему Кафка стал Франком), Пауль Корнфельд, еще другие... Но с Франком я была на краю бездны и не только бездны смерти. Любовь Франка Кафки — это заточение, тюрьма, аскеза. Служение неизветному Богу. К этому я не была готова, 6 испугалась водопада и осталась на мелководье. Конечно, меня привлекали натуры «демонические», я искала места рядом с сенсацией. Это уже потом, когда в 1925 году, после смерти Кафки, я уехала из Вены в Прагу с «красным графом Шавготшем», тогда коммунистом и будущим нацистом. Я постепенно начала понимать — далеко не сразу! — свою поверхностность и неосновательность.

Наверное, Франк так и не простил меня...

-И вы больше с ним не виделись?

Да нет, я не хочу даже вспоминать о нашем свидании в Гмюнде. Потом я еще навещала его в родительском доме, мы переписывались, у меня были его дневники и рукописи. Но Франк был уже чужим, недоступным и неприступным. Я спросила его, где моя пуговица. И он ответил. Что обронил её во Влтаву.

-Какая пуговица?

Ах, Идочка, это мы с ним придумали такой талисман летом 1920-го. Тогда во время наших прогулок около Вены (в городе нас бы сразу заметили!), я лежала в траве на пиджаке Франка и оторвала чуть державшуюся пуговицу. Заколкой я заставила его нацарапать на ней свои инициалы, а сама то же проделала со своей пуговицей. Мы пообещали вернуть их на свои места, когда окончательно соединимся, да так...(Милена прикрывала пуговицу на груди, как черного птенчика...) Если что случится со мной, Идочка, возьмите, пожалуйста, эту пуговицу с собой, на свободу. Пусть Франк будет среди живых. А не мертвых.

-Так, значит, она умерла?

-Почему ты так решила, Ася?

-Пуговица-то у вас на кофте, Ида. Или — вовсе похожая...

-уж ты и глазастая. Да, в 1944 Милена ушла в ревир и не вернулась.

-Какой ревир?

-Ну, в санчасть, значит. Почку ей вырезали. Считай, что насмерть зарезали. А пуговицу мне Маргарет передала — по обещанию. Видишь, нацарапано латинскими FK — Франц Кафка. Вот как он побывал в России, бедняга. Милена мне рассказывала, что в дневнике у него целая повесть начата про Россию — «Дорога на Кальду» называется. Наивный неторопливый снег планировал над вальяжной Лобвой, пока в конце концов не укрыл её окончательно горностаевой мантией. Тайга на глазах становилась строже и задумчивее. А Листовой все призывал зечек не давать ей спуску — вот-вот установится ледяная дорога и:«Кубометры нужны, кубометры!»

А доставались кубометры с натугой, со слезами, с кровью. Пища никак не восполняла затраченные на погиьельной работе силы. В снежном месиве каждый шаг напоминал о болоте, а тем, кто его не видывал, — смертную муку. Зимняя тайга только лосям да лыжам камусным подвластна и — незнамо зачем — мстит за своё порушенье. Самоубийственная покорность не позволяет сделать несколько спасительных шагов от лишенной поднебесья вершины — уже три зечки ждали хотя бы подобия захоронения, но первая же могила не удавалась целых два дня, лесная мелочь стала уже лакомиться мертвечиной, и — откуда ни возьмись! — волки стали обихаживать лагпункт ночным, а потом и дневным воем. Участь товарок бередила ночные часы зечек, и ропот не миновал начальственных ушей.

Однажды, вернувщись с лесоповала. Бригады сжались в темные комья ужаса: на откосе, облитом лобвинской водой, стояли три ледяные статуи.

-Ничего, женщины, веселей глядите, похороним весной по-христиански,-утешил молчание старлей.

сразу после Нового года удостоилась ледяного саркофага Ида Нагель. Поставили её милосердно — за баней, лицом на юго-запад: там на Страшницом кладбище покоился прах Франца Кафки.

А в Иерусалиме, на Аллее Праведников. Высажено дерево в честь чешки Милены Есенска_Поллак.

А по-над Лобвой, в полуразрушенном лиственничном срубе барака топорщат свои нежные крылья четыре — я их пересчитал -кедра-подростка.

Назад | В начало