Франц кафка: дорога на лобву - Часть 1

Подъем одолевали, как путь на Голгофу: чем скорее дойдешь, - тем кратче мучения. Но перевал еще даже не обозначился в мареве горной гряды: купола кедров, гордых по краям дороги, глиссадными линиями уходили вверх под надзором кедровок, охраняющих своё немереное богатство; сентябрьское лето сыто жмурилось в обличье бабьего лета и не обращало внимания на редкие, скупой рукой выпускаемые где-то на западе облака. В такие дни блаженство - лежать на мшистом лесном откосе с кедровым детёнышем, облаченным в чешуйчатый панцирь, в ладонь - величиной, с оскомину - радость. И высится кедр, обнимая корнями уральский камень, смоляным ароматом полня уральский воздух и ноздри вольного человека. Да где ж его найдешь - вольного-то: ведь и конвоиры прикованы к своей собачьей доле.

Старший лейтенант Иван Листовой еле сдерживает своего каракового жеребца, крутит ему железом мягкие складки губ, но не выдерживает тягомотины и, крикнув: "Женщины, если хорошо потопаете, будем сегодня на месте", мчит картинно прочь от колонны, тянущейся странной и страшной гусеницей. 133 женщины: 26 пятерок и еще три отдельных страдалицы - за их спинами два стрелка верхом и немецкими овчарками на поводках. У стрелков и имена по собакам: Фукс да Рекс, и сами они не хуже собак служат. Ах, нет, нет: у них есть еще фантазии, пониже пояса шевелящиеся. Вот правый, вздев поводком Рекса к седлу. Сует ему в морду вытащенные из кармана шинели панталоны: "Давай, Рекс, давай!" и спускает пса с поводка. Рекс, гавкнув оперным чревом, врывается в середину колонны, охваченной привычным ужасом. И в броске накрывает собой крупную когда-то блондинку в серой брезентухе поверх синего когда-то панбархатного платья с разрывом до самого верха правого бедра. У пса задача простая: ждать пса-хозяина, чтобы уступить ему эту плоть. С закрытыми глазами ожидающей скверной минуты. Но Рекс-всадник и этим не доволен: "Мать твою…разлеглась, курва…Дела своего не знашь. Смотри, артистка, уступлю тебя Рексу - не то запоешь".

А природа смотрит равнодушно и советует несчастной: "Замкни губы и душу, останови это мгновение прострацией, пройдет и оно".

И бредут уже 132 женщины. Медленно попирая опорками камень, потому что в этом мире всегда кто-то попирает, и кого-то попирают, и смерть, а не Бог казнит это преступление.

Колонна - по видимости - приходит в относительный порядок, нагоняет телегу со своим невидимым почти скарбом, уместившимся - весь он тут! - за спиной крепкого еще старика с огромной, чуть ли не до сиденья. Бородой.

Сам облик зечек - это облик страны: страх, покорность и видимое равнодушие. Страна старательно изготавливает бутафорию: плакатно-кумачовую и серо-полынную. И серо-арестантский облик тысяч и тысяч ползущих по её просторам колонн, пожалуй. неотличимы для глаза от пепельно-свинцовой убогости разоренных деревенских порядков и церквей с отсеченными куполами. Кто-то гигантский гадливым жестом приказал половине населения раздеться, а потом небрежной рукой подхватывал первое попавшееся и одарял несчастных и униженных незаслуженным горем. Вот и здесь: гимнастерка соседствует с когда-то белыми, отчищенными мелом бурками, телогрейка с остатками модельных туфель. Мужской пиджак (может быть, мужний) поверх веселого ситцевого платья - с сапогами или резиновыми калошами. Еще не убив человека. Убивали женщину; так и не покорив Природу, убивали её по частям - красоту. Достоинство, свободу. Страна была богата - на плач, на страдание, на жестокость. Эти колонны строили исправительные колонии для самих себя, а находили исправление только в смерти. Это был катаклизм. Непостижимое явление природы - точно так же тысячи и тысячи леммингов или оленей-карибу колоннами уходят в море, точно там-то и ожидает их Земля Обетованная! Природа того или другого явления всегда загадочна, но в нашем. Человеческом случае вдвойне загадочна. Если только забыть о животной основе человека. У природы нет ни базиса. Ни надстройки - вот почему, может быть, так она и расправляется со столь ненужным элементом - надстройкой, вычитая даже первую часть из формулы любовь и голод правят миром Все эти женщины на перевале Семичеловечьего Камня любви были лишены, сейчас они не доступны даже любви Природы. Даже само воспоминание о любви приносило им боль - жизнь изрядно урезала сама себя. Предательница подлая!

А. С другой стороны. Всё это было происками смерти, которая жизнь просто выслала на разведку, чтобы ударить затем внезапно своей беспромахной секирой.

Остановись, читатель! Может быть. Тебе не стоит шагать вслед за колонной навстречу прошлому? А, может быть, тебя не устрашит этот крохотный Нюрнбергский процесс? А у меня есть свидетели - Семичеловечий, Сухогорский, Казанский, Васильевский…Они - Камни, и, в отличие от нас. Будут помнить годы и годы, годы и годы…

Колонна замешкалась. Ася Шварцман из Биробиджана, столицы Еврейской автономной области (следователь спросил: "А не послать ли тебя на поиски Израиля в Уральские горы?"), Ида Нагель, после Равенсбрюка исчертившая линиями чуть ли не всю карту Советского Союза, Натэла Бирая из Кутаиси, чей так и не родившийся ребенок вызвал тошноту перед первомайской трибуной… Они были виновны не больше несчастной женщины. Певшей перед румынскими офицерами опереточные арийки в оккупированной Одессе, да и все остальные в этой колонне (и во множестве других) были просто свидетелями коммунизма. "Свидетельницами", -поправил бы законник и был бы не прав, как это всегда и бывает в подобных случаях.

Ледащая лошадёнка запуталась в каменных глыбах, и последнюю сотню метров телегу вытаскивали на перевал двадцать истончившихся женских рук. Караковый жеребец встретил человеческое милосердие одобрительным ржанием. Сам Листовой полулежал на плащ-палатке у подножья натруженного в битвах с ветрами кедра - расслабленные руки подставлены солнцу, на ладонях - стигматы от пятен черничного сока, в фуражке гуртовалась бардовая. Неправдоподобная, как картечь "два нуля" брусника. Вокруг охваченного дремотой тела на мху куролесило не меньше сотни кондовых зверушек, куст шиповника еще подрагивал, словно только что алчная рука снимала с него оранжевое, в несколько рядов ожерелье.

Никто, даже стрелки, не решились прервать. Может быть, нарочитую дремоту Хозяина. Да и не до него, собственно, было. С перевала дорога опускалась в продолговатую, холмистого изукраса долину, заключенную (тоже?) в обрешетье горных гряд и вершин -Косьвы, Тылайского, Конжаковского. Серебрянского Камня…На северо-западе из-за Косьвы выглядывала Красная Горка, даже в этой осенней палитре сверкающая рябиновым благоцветьем. Многие ахнули не из-за красоты только: сверкающая иззубчатость вершин грозила уже зимним оскалом. Наивная Неля Волховитина всплеснула руками: "Как на Петровке в кафе-мороженом на рекламе!"

Чуть ли не у самого подножья Косьвы притулился крохотный таёжный посёлок Кытлым, что по-вогульски значило "котёл" и было не очень далеко от истины. Художник, видимо. Потратил весь свой запас на славный эксперимент Природы и кое-как почиркал свинцовым карандашом по обоим берегам незаметной почти что в начале реки Лобвы - долголвязые изгороди и- напротив - приплюснутые при виде сверху дома. Некоторые трубы попыхивали дымком, и зечки на крыльях бы спорхнули в долину - к пятистенному уюту, под теплый бок печки. Две ночевки, проведенные ими под открытым небом, уже успели выпить из их тел немало здоровых еще соков - стылость уральского камня достигает и через реденькую подстилку лапника.

- А ну, женщины, десять минут вам на оправку да на сбор шишек, ежели кто успеет, -скомандовал старлей. -По леву руку от дороги. Не дале десяти метров вглубь леса. Стрелки - на линию! Автоматы - товсь!

Таков страшный подарок арестантского изгойства - главные потребности человеческого тела во сне, еде и отправлении естественных надобностей приходится удовлетворять кое-как и под недремлющим оком надзирающих. Для женщин же - тягость тройная! Низведение до состояния животного - таков, в общем-то, план "коммунистического" перевоспитания на первоначальном этапе, заканчивающемся последующей неизбывностью смерти. Словно вождь мировой революции в своём эмигрантском далеке после добропорядочной кружки бархатистого пива взял в руки случайно попавшую на глаза книжечку (Франц Кафка. В исправительной колонии), просмотрел, как всегда. По диагонали и вчитался-таки стремительным оком: "Эге! Да тут что-то есть! Не худо бы проверить измышления писателишки!" Вот она - общественная" польза художественной литературы: мы рождены, что Кафку сделать былью…

Колонна спустилась с перевала до закраины поселка и остановилась напротив местной достопримечательности: на деревянном, крашенном черной краской постаменте стояла фигура (что утверждалось соответствующей надписью) партизана времен гражданской войны - бронзовая краска уже осыпалась, словно символизируя давность тех событий. Метр пятьдесят ростом, в черном же гражданском пиджаке, с красным бантом на правом лацкане и прибитом к макушке гвоздем картузе. Фигура приставила к носку сапога приклад деревянного, струганного в школьной мастерской ружья и смотрела немеркнущим нарисованным глазом на отвоеванный у колчаковцев поселок.

Старлей угнал своего жеребца меж изукрашенных жухлой картофельной ботвой изгородей в центр поселка, а зечки сидели на корточках, моля в душе Господа о благоприятном известии. Но через полтора часа прогрохотала огромная телега с пилами, топорами, мешками и ящиками - обустройством их дальнейшей жизни, как пояснил начколонны..

В начало | Читать дальше