Добро и зло приемля равнодушно

О предшественниках Франца Кафки сказано немало, хотя и не слишком уверенно. Хрестоматийные _ Гёте и Вальзер, Диккенс и Флобер. Но чьи книги перечитывал Франц Кафка в последние годы своей жизни, когда тьма будущего освещается все более?

Как ни странно — повесть Божены Немцовой «Бабушка».

*

Как становятся писателями? Например, подражают. Или — влюбляются, пишут стихи и тоже подражают. Или воспитываются в том самом ключе, который бьёт по голове и открывает отдушину, называемую литературой. Но: не подражательской, а созревающей в недрах подсознания, и уже не подражательство влачит за собой автора, а бегство из окружающей действительности и от существующей литературы.

И еще потому, что трудно жить на необитаемом острове собственной личности, как это случилось с Францем Кафкой.

Дневник — как лаборатория, но... первая лаборатория сожжена, а вторая представляет нам Франца Кафку как оригинально мыслящего и начавшего писать человека. Сведения о созревании личности уничтожены самим Кафкой, но остались его письма к Оскару Поллаку, где начинающий литератор вопиет и не находит ни отзыва, ни ответа. И все дальнейшее творчество Кафки является для читателя паролем, страждущим отзыва и не получающего оного. Попытка Франца обратиться за помощью к Рудольфу Штайнеру в 1910 году провалилась. В дневнике имеется описание визита Кафки к знаменитому антропософу, причем — в ироническом ключе. Это и понятно: нужно быть Андреем Белым, чтобы поверить Рудольфу Штайнеру. Поэзия стабилизирует личность искусственным образом естественного дарования. Это уже — личная навязанность другим, и только случай помогает поэзии или поэту.
Но обращение Кафки к Рудольфу Штайнеру — тревожный звоночек. Ведь к этому времени у Кафки есть дружеский круг: Макс Брод, Феликс Велч, Оскар Баум, Эвальд Пржибрам. А что есть дружба? — посох в пути или стенка, на которую опираешься во время обморока. Дружба лишает нас чувства одиночества, но друзья Кафки были более призрачны, чем чувство одиночества. Они были рядом лишь при общении, но исчезали из сердца сразу после расставания. Духовного в этом общении почти не было. И это несколько странно: друзья — литераторы, музыканты, почти философы и слишком журналисты. Но музыка была чужда Францу, газетная стряпня отнимала время, философские потуги окружения забывали об античности и её уроках, что же касается литературы, это было половодье дилетантства и самоуверенности. Среда была слишком плотной и вязкой, векторы — слишком размыты, претензии — неограниченны. Обноски классики. пивной гонор. Спринтерская библиотечная пробежка. Литературная дерзость претендовала на гениальность, изобретательность — на непогрешимость, чистилище — на смычку рая и ада. Не будем забывать о том, что это был немецкий язык Гёте и Шиллера на постройке Вавилонской башни капитализма, когда социальные диалекты искали не единения, а разобщенности. Паровой котел Европы тихо себе перегревался. И никому не было до этого дела. Никому, кроме теоретиков и практиков политики и искусства, которые соседствовали, но редко соприкасались. Франц Кафка каждый день читал газеты, и от сего отмахиваться не следует, так как прикосновенность его к миру на службе и в общении была специфической и достаточно случайной. Но и это уже не давало возможности сопричислить его к кругу «искусства для искусства». Кроме того, его молчаливое присутствие в дружеских кружках или даже на митингах заставляют нас присмотреться к нему внимательно и непредвзято.

Дело в том, что с самого начала интерес к творчеству Кафки питался терминами «декаданс» или «модернизм», переводя его самого в фигуру скрытого непонимания и умолчания. Сказать сразу и все о нем было невозможно, а отрывочные мысли и суждения высвечивали отдельные аспекты его личности и творчества, не собирая желаемого паззла и приводя исследователя в ступор и тупик. Модернизмом можно объяснять все необъяснимое, но сама неопределенность и спорность термина уже наводит тень на плетень и неверный свет на творчество Кафки. Подступиться извне к писателю невозможно, а изнутри — не дает возможность даже собственного миропонимания и самоощущения.

Итак, тупик. Или — засада? Тогда будем повнимательнее, тем более что Франц Кафка — не враг нам и не играет с нами в детские игры. А во взрослые? Ну да, литература — игра участвовать в ней, не удосужившись ознакомиться с правилами. А Франц Кафка этих правил не обнародовал и даже вряд ли сформулировал их для себя. Казалось бы, быть внутри схватки и над схваткой одновременно невозможно, но ситуация нашего героя: над общественной схваткой и внутри схватки с самим собой. Он положил мир на стеклышко микроскопа, и все срезы его от древности не показали ничего нового, подтверждая правоту Экклезиаста Проповедника.

А срезы собственной личности? До них еще предстояло добраться, к тому же они кровоточили, застилая происходящее.

Цивилизация старается достичь своей вершины, но на всяком вновь одоленном подъеме пытается передохнуть при помощи... падения, катастрофы, попытки самоуничтожения — свергаясь с Олимпа еще до того, как за неё принялся Зевс Вседержитель. Искусство следовало тем же путем, путем отрицания отрицания, насмешки постмодернизма и духовной блевотины. Ну ладно, постмодернизм отравился модернизмом, а модернизм?. Неужели реализмом? Или — реальностью? Реализм опрокинулся в собственную противоположность. Но Грегор Замза остается человечным даже в панцире насекомого, а Франц Кафка — писателем по преимуществу реалистичным. Превращение или метаморфоза — всего лишь эхо Апулея, а ни какая не фантастика. В среде модернизма он — реалист, в среде реализма он — изгой и извращенец. Разумеется, от непонимания и ошеломленности. Реалисты углядели далекую от политиканства фигуру и тут же заточили его в башню из слоновой кости. В военной и революционной Европе иначе и быть не могло.

Но и модернисты ревнивы к Кафке, он — не из их стаи, а самое главное — у него вообще нет стаи. Это подозрительно, это поразительно, такого вообще не бывает. Сканируя текст. Они не умеют сканировать его смысл, поскольку не обнаруживают у себя программы для зашифрованной писателем работы. А программа Кафки им не известна, более того — такой программы вовсе не существует. А сие уже — нонсенс и прегрешение перед литературными божками.

Поставленная в конце произведения точка вовсе не означает, что возможно точка в его интерпретации. А видимость сего существует — вот отчего Кафка чурается последней точки в своих романах и не только романах. Не существует качественного завершения произведения, если только оно — не из рода чьих — нибудь подголосков. Некоторым образом это сделал Джойс, но это была точка античности, наследуя которой, невозможно ошибиться. Кроме того, Джойс с католической щедростью собрал воедино кучу формальных приемов, которые, в принципе, фундаментальны, сойдясь в одном — единственном дне Дублина. День Блума стал брэндом. День рождения Кафки отпраздновать забывают. Ну, отпраздновали бы тогда день рождения Йозефа К. или Грегора Замзы...

*

Друзья — книги? Но поиск таких книг чреват долгим поиском и долгим чтением. И — постоянной неудовлетворенностью. Сближение с настоящей литературой шло гомеопатическими шажками. Вот — Гёте. Но это — литература памятника. Вот — Достоевский и Толстой. Но это — почти современники. И — загадочные русским с почти распахнутой дверью в их лабораторию. Разве что — Николай Гоголь с его малороссийской тайной языка и сказочных сюжетов.

А вот еще «Бабушка» Божены Немцовой. Нежное откровение девятнадцатого века со знакомой и знаковой топографией. Но даже в этом тексте нет-нет, да звучат тихие буддийские колокольчики. Это — слишком близкая, слишком чешская тематика. Книга — 1850-го года, то есть, время молодости отца Кафки в крохотном чешском селении Восеке с еще аристократическими повелениями и крестьянским подчинением. Рассказы отца — на расстоянии вытянутой руки и тревожного биения сердца.

Обратим внимание на то, что среди авторов — женщин лишь Божена Немцова обратила на себя внимание нашего героя. Это — сентиментальная, даже несколько салонная литература, которой трудно дотянуться до «Записок охотника» Тургенева, но сельская атмосфера австро-венгерской империи была написано щедрыми и сочувственными красками. Мало того — даже Гоголь здесь прохаживается в своем малороссийском сюртучке от «Старосветских помещиков» до «Ночи перед Рождеством». Даже интонации Достоевского из повести «Бедные люди» здесь имеют место.

И все это — славянские ипостаси. Но и Шолом — Алейхем ютится на периферии, и идиш стучится в бедное еврейское сердце.

А Франц Кафка был наивным писателем, верящим в величие литературы и желающим соответствовать этому величию. Правда, приходилось обитать в среде, где присутствовали литературные ужимки и уловки, которые можно было преодолеть лишь гигантским скачком, оказавшись при этом в разреженной духовной атмосфере.

По большому счету, писатель должен соответствовать своему читателю. Наоборот — вряд ли получится. Определенной читательской страты у Кафки не было и быть не могло. Интеллектуальная элита того времени еще могла посчитаться с цирковым искусством экспрессионизма, но «Созерцания» Кафки она постичь не могла — новорожденный был еще слишком уродцем.

Чаще всего писатели преследуют цели, далекие от собственно литературы. Иной раз даже выплетают некое литературное макраме. А тут появляется писатель, начинающий с того, чем обычно заканчивают знаменитости с публикации дневниковых записей (сборник «Созерцание»). Франц Кафка составляет свою первую книгу из дневниковых записей души, а не жизни. Эта его боевая наивность соответствовала и наивности издателя, который, однако, сразу углядел будущность таланта.

Будучи уже взрослым, Кафка перечитывает повесть Немцовой «Бабушка». Почему? Зачем? Казалось бы, Франц Кафка далек от сентиментальности. Ой ли? Обычно его судят по «страшным» новеллам, не принимая во внимание, например, его опыт пребывания в деревне у сестры Оттлы и в других сельских местностях. К писателя была возможность сравнения увиденного со сценами сельской жизни у Божены Немцовой. И из этой книги Чехия протягивала сельские руки к писателю. Герои повести проживали нелегкую, но полную красоты и достоинства жизнь. Кафка восхищался тем, чего ему не хватало или пытался присутствовать на обыденном празднике чешской жизни? Неужели здесь подобное притягивает подобное? — Слишком смелое предположение, а главное — неожиданное.

Но кто разглядел в Кафке сентиментальную личность? Разве что — Макс Брод. В таком случае Франц Кафка глубоко законспирирован и даже ни единой женщине не показал себя потайного.

Персонажи повести разительно отличаются от героев произведений Кафки. Они живы обыденностью и непосредственностью.

* С Кафкой не удастся разыграть религиозную карту, да и философскую — тоже. Литературная же карта порождена правилами, которых он не декларировал. Даже афоризмы его — при кажущейся близости к Паскалю, более смелы и неожиданны. Он не игнорировал предшественников, но стоял рядом и обособленно. Франц Кафка пришел на литературную площадь не расталкивать толпу писателей, а стоять в сторонке, особняком, не входя ни с кем в короткое знакомство. И библиотека его была не слишком велика и не пестрила великими именами. Даже «Мадам Бовари» Флобера, к которой особенно апеллировал Макс Брод, читалась скорее ради практики во французском языке.

*
Франц Кафка по-крупному начинает вполне в традиции романа воспитания и плутовского романа — это «Америка». Писатель здесь изобретает парочку проходимцев — Деламарша и Робинсона, которые переходят в роман «Процесс» (Виллем и Франц) и «Замок» (Артур и Иеремия). Любопытно, что Франц Кафка преображает эту парочку: просто проходимцы — служители мифического суда — эманация Замка. Такая эволюция свидетельствует об особом внимании автора к образу (образам) зла — от реалистического к инфернальному. Или: персональное зло — зло тайной власти — отложенное зло. В последнем случае — сокрытое зло, как скрыт и сам Замок. Возможно, помощники К. — два зловещих ангела, а Деревня — Чистилище, Замок же — Тот Свет. Это возвращает нас к притче У Врат Закона и к главе ДОМ из романа «Процесс» , так что может даже показаться, что Йозеф К. переходит из второго романа в третий, утеряв даже имя и прошлое. Подспудная концепция Кафки руководит им при написании трех крупных произведений — бытование зла имеет вселенские основания и корни, но во втором романе имеет уже градации и правила для своих служителей, ав третьем романе нисходит до насмешки и сарказма. Попытка К. при помощи кареты сблизиться с Кламмом напоминает о Хароне и его челноке, который еще не готов стать перевозчиком мифического землемера на Тот Берег — в Замок. Но как же быть с Варнавой, который общается с Замком и даже свидетельствует об этом обиталище чаяний в непрезентабельных образах. Варнава — Меркурий и его венерианские сестры — между земным К. и карикатуру на Небесную Обитель. Мы наблюдаем, как вполне свободный от религиозности Франц Кафка оперирует догматикой церкви. Вот только о Добре он не говорит ни слова — оно осталось в романе «Америка» в качестве дани сентиментальному читателю. Добро и благо из повести Немцовой «Бабушка» некоторым образом переходят в образ хозяйки постоялого двора, но её случайный и безгласный супруг напоминает нам, что и добро тоже может быть с кулаками, во всяком случае — боевитым.

Постоялый двор, господская гостиница и Замок — инстанции отправки души на тот свет, ко Господу. В таком случае помощники — ангелы и не зло вовсе, а К. — не землемер, так как способен измерить землю лишь собственным погребенным телом. Постоялый двор — место, где можно постоять на молитве, моля о прощении грехов рядом со странным инфернальным телефоном.

Но как же быть с телефонным сообщением: мол, К. никогда не будет дозволено вступить в Замок? Так ведь всем уже понятно, что это — испорченный телефон, даже напоминающий игру нашего детства.

Дешифровать роман «Замок» возможно, только опираясь на концепцию самого автора, беда только в том, что он нигде и никогда не декларировал своих концепций, за исключением манифеста о неимущем рабочем классе — с буддийским самоограничением и обетом бедности. О деньгах в «Замке» Кафки вообще не говорится, словно добро и зло сей категории жизни имеют значение фантома. Никто из персонажей романа ни добр, ни зол, и даже Замок демонстрирует К. свою лояльность.

Припомним, что в зимнем Матлиари Франц Кафка прозревал свое смертное будущее, а до того время следовало чем-то заполнить, и он наполнял его последним романом. Отчего-то я уверен, что писатель знал об этом и писал «Замок» свободно и бестрепетно, сводя его реальное содержание к загадке жизни на границе смерти.

Кафке нужно было заполнить оставшийся промежуток жизни, и он заполнял его романом. Роман — это отложенная смерть, это тоже — Цюрау. Цюрау и есть Деревня. Это — личная, эгоистическая зашифровка. «Бабушка» — христианская, католическая книга, тогда как «Замок» — попытка реалистической реконструкции христианской догмы. В рамках атеизма подобная реконструкция может быть изощренной: абстрактную идею оформить литературным посылом, может быть, даже заново создавая Евангелие. В конце концов Иисус Христос тоже много путешествовал и в Иерусалим прибыл пешком.

Если уж на то пошло: биография Кафки — это его творчество. И даже если это не совсем так, то в Одессе недаром говаривали: нет чтобы да. Франц Кафка прожил жизнь на цыпочках — осторожно и медленно. С точки зрения его реноме, это — правильно. С точки зрения реноме города, семьи, профессии. Можно ли быть несчастным в Праге? Выяснилось = запросто! В произведениях Кафки Праги не существует, как и красоты вообще. Разве что — загадочная красота языка. Красота загадки. А произведения Кафки загадочны. Но не содержанием (хотя и содержанием — тоже): из-под текста (подтекста!) выступают гербовые знаки.

Как Франц Кафка угадал в Гоголе собрата! Кое в чем их сходство просто разительно! Если «Мертвые души» — зрелый отпрыск «Одиссеи» Гомера, то романы Кафки — романы — путешествия. По Америке, по неизвестной Йозефу К. потаенной жизни города, по попыткам землемера К. обрести окончательную оседлость, но не в Деревне, не в жизни. А в смерти.

*
О синкртичности прозы Кафки говорить не принято. Однако три с лишним десятка интерпретаций романа «Замок» заставляют задуматься. И тогда мельчайшие детали текста начинают вопиять. В связи с этим описание Замка как нагромождение пристыкованных друг к другу зданий приводит на память посещенного Кафкой в 1910 году Рудольфа Штайнера, а также то, что с 1913по 1919 год в Дорнахе (Швейцария) тот начал строить антропософский храм Гётеанум, каждая часть которого была посвящена отдельному виду искусства. В ночь с 31 декабря 1922 на 1 января 1923 года здание было подожжено и полностью сгорело.

«Замок» Кафкой писался в 1921 — 1922 г. г. — между завершением строительства и гибелью Гётеанума. Не знаю, насколько убедительно мое предположение, что Замок в романе символизирует также и Гётеанум.

*
А вот еще одна — тонюсенькая — ниточка из синкретичности «Замка»: след гоголевского «Ревизора», постановку которого Франц Кафка смотрел, по-моему, в 1923 году, но знал о комедии, разумеется, раньше. Русский читатель подспудно, на уровне юношеского еще знакомства с «Ревизором» уже потянул сию ниточку и, если не до конца, то лишь из-за вящего почтения к Кафке, который распорядился сюжетом «Замка» своевольно — подсказано, но и идеально выморочным способом. К. чуть ли не колядованием добывает себе кров и пропитание в Деревне, но обитатели её усматривают в нем посланца, и если даже не ревизора, то землемера — непременно. Хотя тут же признаются, что никакой землемер им не нужен, да и где во всем романе читатель обнаружить хотя бы единственную сельскохозяйственную строчку? Как и Гоголь, Франц Кафка нас немножко дурачит, но не со зла и без особого умысла, потому что настоящий его умысел безбрежно велик и обширен, и говорить о нем прямым текстом невозможно — за пределами религиозных рамок. Даже приниженный облик Замка умышлен для маскировки и грациозного обмана читателя. Замок — не рыцарский, и ристалище разворачивается всего лишь в Деревне, да и К. скрывает, что это — ристалище. Его ничто и никто не удивляет, словно все ему известно заранее, а сведения свои он собирает на самом деле всего лишь для более легкого завязывания знакомств и связей в Деревне. Ну да — Вечный Жид, но тот, который мог быть описан и Гоголем, не будь тот слишком замкнут своими христианскими кандалами. Птица Гоголь и Кафка — галка окунули перья в одну чернильницу, и скажем, читатель, им за это большое и грустное спасибо.

Франц Кафка сказал о себе: «Я весь — литература». С тем же успехом он мог сказать: «Я весь — болезнь». Но это БОЛЕЗНЬ К СМЕРТИ Кьеркегора, и — снятие с себя ответственности за собственную жизнь, и — рассказ Адама Еве о своем нечаянном оскоплении. В этом тоже — его близость к Гоголю, как и стремление сжигать рукописи.

По собственному опыту знаю, как после завершения очередной повести или романа оглядываешься и удивляешься: неужели это мной написано? То есть, ты уже стал другим человеком — не физически, конечно, а интеллектуально, а иной раз — и духовно. А, став другим, и на повесть свою смотришь как на чужую, к которой можно применять критические клещи и молоток и обливаться слезами над собственным вымыслом (?)...

Вот появились записки Кафки Броду о сожжении своих рукописей: Франц Кафка перерос свои творения, но не только. Не забудем, что все три его романа не завершены, в них не поставлена точка. Можно было бы написать: продолжение следует, но другому человеку продолжить свое (?) произведение трудно, если не невозможно.

*
Да и как иначе-то? Франц Кафка с первого же своего романа, с первого абзаца его приводит камертон, к которому не прислушаться — исказить всю симфонию. С первой же страницы роман «Америка» сообщает нам, что встречает и провожает всех статуя Свободы с обнаженным мечом в руке. Угрожает ли она иммигрантам? Предупреждает ли, что за свободу им придется бороться? Да еще именно с ней — уже установившейся свободой. Свобода одиночки против свободы страны. Неравный бой, неравный брак, брак по расчету... карл Россман, юный несмышленыш, был извергнут в Америку, а потом — низвергнут в неё, и единственное в ней светлое окошко — встреча со старшей кухаркой, землячкой, женщиной с подлинно материнским к нему отношением. Родной язык соединяет их, но не его материнский, а её материнский. Встретить на чужбине родину — что может быть слаще? Причем не ту, которая стала ему мачехой, — мачеху — семью.

Автор сентиментален, но как-то уж очень застенчиво. Кафка еще не стал взрослым. Он еще не полюбил и не пожелал своей собственной семьи. Он мечтает о семье приемной, и это чисто животное чувство — пожелание иметь хозяина, хозяйку. Целый роман — на нехитром животном чувстве! А если вспомнить, что первый вариант романа был уже уничтожен, то можно себе представить, каким еще несмышленышем был и сам автор... взрослел ли он с каждой страницей? Не похоже. Однако расставание с материнским чувством было необходимо, и оно произошло, хотя и в призрачное небытие.

«Америка» — лабораторный эксперимент молодого писателя, это — домашний эксперимент. В экспрессионистском окружении такой роман был бы понят скорее как отступление в девятнадцатый век, но Франц Кафка уже чувствовал в себе самом автора будущего, автора навсегда. Внешняя скромность и внутренняя дерзость разрывали его: пришло его время, но — не для других. Новая литература еще только созревала в недрах Первой мировой и её последствиях. То, что тогда публиковалось на немецком языке, было уже половодьем, но новых омутов случилось слишком мало. Кафка стоял по колени в этих завитках — водоворотах и премного скучал даже в Америке. С этим нужно было кончать. Нужно было выбираться на ближайший берег, искать новую долину, чтобы оживить и заполнить её новым потоком, взыскующим дна и не находящим его. Это должен быть поток водопада, ниспадающего в загадочное никуда.

* Возможно, пансионаты — бегство Кафки из отчего дома и с места службы. Правда, — и местами его знакомства и общения с женщинами. Он привык быть на всем готовом — чтобы даже женщин доставляли ему как можно ближе. Тихоня тихоней, он не упускал женского общества, которое открывал ему калитку в возможное подобие Эдема. Был достаточно красив и молчаливо — загадочен, чтобы нравиться женщинам. Червоточина его обнаруживалась не сразу, но обнаруживалась непременно. Простое и за стеклянной стенкой. Страсть — вот чего ему недоставало. И это вызывало удивление и недоумение женщин. Франц Кафка не был самцом по определению, как не был по определению писателем в энциклопедическом смысле. Придумка юношеского простора жизни никогда не оставляла его, даже когда она сомкнулась с непродуманной возможностью смерти. У Кафки почти не было материнского участия в детстве, и, повзрослев, он не нашел любимой — матери, хотя на протяжении пяти лет готовил к этой роли Фелицию Бауэр. Не предъяви он ей еще и интеллектуальных претензий, союз этот мог бы все — таки состояться. Первое же впечатление о Фелиции — СЛУЖАНКА — доминировало в нем очень долго, хотя той еще с юности пришлось брать на себя хозяйственные узы.

*
Из Ниоткуда явился Некто. И зовут его — Никто. А буквица К.? полноте! Автор обронил её, собственно, с намеком, да и на прописях сэкономил и туманом окутал повествование, из коего черт, те что появиться может — хотя бы и землемер, хотя бы ревизор, хотя бы Вечный Жид. Не так уж важно, что померещилось автору, коли есть у него читатель, коему помститься возможно все энциклопедическое богатство. Придут и предут поколения и в каждом может явиться читатель, единственно нужный автору, с которым связь будет чистой и откровенной. Наивный подросток, высокомерный студентик, приват — доцент с мощной интеллектуальной морщиной на челе, а то и насельник вечерней скамейки в метро — каждому, каждому отсыплется фальшивого золота со страницы или волшебного, как уж кому покажется...

Вот уже с первой страницы, с первого абзаца тьма размножится тайнами и таинственными предположениями, словно пред читателем — детектив, только притворяющийся интеллектуальным чтивом. Скажете — а где преступление? И попадете в самую точку. преступление — все. От и до. И даже — за пределами многоточия незавершенности. Преступление отсутствия добра, и, следовательно, — зла? Обычные человеческие привычки, которые и пороками-то назвать язык не поворачивается. Так себе — равновесие какое-то. равнодушие. Неприязнь к лишним хлопотам. Сосуществование с фальшивым Замком. И сама Деревня фальшива, как и Замок. Они — тоже Нигде. Ад, притворившийся Раем. Минус да плюс равно ноль. Небытие. Ну, пусть — скрытое небытие. Без нашего, читательского эгоизма.

Не от себя ли мы исходим, читая «Замок»? не сами ли мы наделяем К. собственными чертами, собственной биографией, собственной подноготной? Если не свысока, то снисходительно относимся мы к К.. которого из себя извлекаем на страницы романа. Без нас К. пуст. Картонный персонаж театра теней. А сами мы? Какие тени мы отбрасываем? Франц Кафка не постеснялся самого себя вывести на сцену под именем К. зло с нулевой страницы романа отправилось на поиски добра, предположительно — к Замку. Опять — Чаша Грааля? Не исключено. Но в таком случае старая легенда извлекается из литературного чулана уже после Первой мировой, то есть, — в эгоистических целях собственного исцеления.

Предположительно — констатация новой жизни после смерти. Странник не от мира сего. Во всяком случае, не из сего литературного мира. «Замок» — роман — утопия, немножко детская по замыслу, но взрослая по философскому посылу. Иносказание здесь зашифровано в орфографической метафорике. Она — в стиле Франца Кафки. Но в романе этот стиль максимально проявлен. Например, первый же абзац первой главы включает в себя весь роман. Далее можно не читать. Далее можно самому стать К. и действовать по собственному недоразумению. Отдельно от автора, но в чем-то можно и совпасть, а коли так, то и прочтение окажется небесполезным при сравнительном анализе собственной биографии. Мы не лучше и не хуже К., но не осмелились изъять себя из прежней жизни для нового существования в отсутствии добра и зла, которые и удерживают нас за форматом романа.

Где книги, которые руководили если не человечеством, то большой его частью? В творчестве Кафки таковых не обнаружено. И что? А ничего! Он писал для одного — единственного человека: для тебя, читатель.

*

Гоголь и Кафка — не зеркальные отражения друг друга, хотя многое сблизило бы их при другом раскладе времени и пространства, так что разглядывать их в одном зеркале вполне возможно. Гоголь тоже постоянно сбегал из России за границу, где чуждый уклад явственнее напоминал о родине.

Гоголь и Кафка — огромные литературные фигуры, а еще вернее — литературные тени. В тени этих теней (пардон за тавтологию!) оказалось много литературных фигур, даже и наших,, советского и постсоветского, периодов.

*
Простще, господа критики, еще просчте! Давайте без наукообразных терминов и построений! Применение экспрессионистской или сюрреалистической трости вынуждает хромать в первую очередь читателя. Фигурально выражаясь, читателю приходится еще и разуться: не тот размер башмака, гвоздь в подметке, давно не стриженные ногти, мозоли — да мало ли что еще может помешать нашему путешественнику по литературным дебрям! Мы можем встретиться с Кафкой даже в железнодорожном вагоне, но ботинки все равно жмут, шнурки не завязаны, а внутрь попал острый камешек. В общем, большие неудобства! А и поделом — не бери в руки книгу такого автора, это тебе не рОман какой-нибудь, не жвачка с привкусом детективным или сентиментальным. Вот в российской словесности 2014 года на первое место выкарабкалась Дарья Донцова — с помощью благожелательного и освоившего азбуку читателя.

— А другого читателя у меня для тебя нету, господин Кафка,

— сообщил масскульт, и я готов даже перекреститься левой рукой, чтобы этому не поверить. Но жизнь подбрасывает то повышение цен, то стремительный пике нашего исконно — посконного рублика, то войну на ближних окраинах. А у Кафки про это ни ползвука, ни полстона, хотя с инфляцией в Германии 1923 года мы давно бы перевели книхки в калории домашних буржуек.

Теория всемирного заговора? Ну да, дьявол вполне логично всегда объяснит нам, что его вовсе нет. А Франц Кафка ему не поверил. Первая мировая разразилась ни за что ни про что — какие там Гаврилы Принципы, какая Сербия, какие экономические противоречия!? Казалось бы, газеты объясняли все, политики трактовали убедительно и хитро прищурюсь, снаряды и патроны штамповались по привычке, а если террористы кое-где и бесчинствовали, то свет не без вредных людей, и люди не без вредных привычек.

А перманентный гнойный нарыв разглядел только Франц Кафка, осторожно выказав его в романе «Процесс» и не доведя до публикации. Пива вдоволь, женщины не переводятся, служебных интриг не оберешься, а что за ближним горизонтом — Бог весть!

А наш атеист еврейского происхождения показывает кончик хвоста дьявола и предлагает нам мысленно дорисовать картину. Вот только дьявол слишком огромен, чтобы можно было охватить его взглядом и вовремя ужаснуться.

Слишком много информации, господа и дамы! Целые самумы! Тогда как где-то рядом приближаются цунами и разверзаются кратеры вулканов. Да-да! И в этот самый момент — тоже.

Удивительно, что никто не считает роман «Процесс» конспирологическим. Почему? Отвращение к самой идее конспирологии? Хотя можно было бы рассмотреть сей аспект и в положительной и в отрицательной коннотации, которые обложили бы роман не хуже медвежьей берлоги.

Конспирология, впрочем, — вещь вполне обыденная. В первую очередь — в политике, когда договаривающиеся стороны знают кво при кво и только делают вид, что лёд не скользок и даже соломка подстелена. Зрители тоже посильно в этом участвуют, поскольку набрались опыта в семейных обстоятельствах и не удивляются присутствию скелетов в обоих шкафах. И вот император передает свои полномочия преемнику на условиях, выгодных для обеих сторон, а зрители громко хлопают ресницами, словно не понимают, что конспирация императора касается их в первую очередь. А ядерный чемоданчик? Специальный офицер с хромированным браслетом на левой руке со своими гарантиями и полномочиями? О финансовой сфере я уж не говорю — здесь конспирация запредельна и слова практически ничего не значат...

Но вот «Процесс»... одни делают вид, что ни о чем не подозревают, другие из-за горизонта дергают за ниточки инстинкта самосохранения. В своей семье Франц Кафка был подпольщиком, но не особенно и скрывал это. Здесь тоже был тайный сговор, связанный с привычками и обычаями, а также — тайная война и сепаратные договоры. В этом нет ничего особенного, так как основа конспирологии — будущность смерти — воспитывается с азов жизни и в виде дамоклова меча присутствует в атмосфере на манер если не кислорода, то азота.

Вот почему в романе так важна притча У ВРАТ ЗАКОНА с религиозной миссией и атеистической подкладкой. Притча конспиративна по определению, и Франц Кафка открыл это для себя достаточно рано. Если не делать из конспирологии жупела, а из себя — догматика — иезуита, то можно вполне упрекнуть Кафку в том, что он не довел своего открытия до хотя бы метафорической формулы, которая стала бы притчей во языцех — вроде пословицы или политического слогана. Не бог весть какой шажочек вперед, но буриданова морковка или кончик хвоста дьявола окажутся на расстоянии вытянутой руки, которую осмелился протянуть нам Франц Кафка.

*
Уже эпоха Интернета явила его обитателям то, что столетие назад пришло в европейское искусство под знаменем авангарда. Это — маска и вакханалия карнавала. И — праздность. И еще — отсутствие любого профессионализма. Это была попытка, овладев лишь азбукой, выразить собою окружающий мир, а вернее — неприятие его. Прошел двадцатый век насквозь, увы, авангард в самом своем зачатке — наследников не объявилось, хотя претендентов достаточно. В детском садике какого-нибудь винзавода или арт-галереи — все те же детские поделки и подделки для праздношатающихся манекенов.

В 1970 году в Каунасе, в галерее Чюрлёниса был полумрак, еле слышно звучала прекрасная его музыка и сияли полотна. И — ни одного посетителя, кроме нас, путешествующих на мотоцикле, грешных. В 1975-ом, уже в Москве, картины Чюрлёниса, обтекаемые посетителями, казались столичным артефактом, не претендующим на душевную пронзительность. В Каунасе я видел и слышал художника, в Москве — еще и суету города.

С тех пор и с тайгой я общаюсь один на один, иной только раз с приятелем. Так же я читаю и Франца Кафку — отрешившись от чужого мнения и влияния. И в этих прекрасных потрохах прозекторствую повнимательнее. Прекрасную половину рода человечества Кафка отправил в запасники, чтобы чувственность не подталкивала под руку интеллект. А вот модернистам — с их ребячеством и половой просодией — сие недоступно. Азбука и телесность — вот что у них наяву и в запасниках. И публичный дом — на десерт.

Модернисты — мини-революционеры. Они рыбку в мутной воде разводят. И сами становятся рыбками для власти. Демократическая Европа и тоталитарный Союз имели авангардные леса и подпорки, сооруженные художниками — коммунистами или иже с ними. фашисты и коммунисты смели эти подпорки, поскольку здания уже были построены. Рассчитывали на это художники? Куда там! Игры на детской лужайке — вот что им было любо.

Словно бы предвидя такой оборот дела, Франц Кафка увлек себя в иное русло. Русло человеческой ответственности в само трудной её части — безответственности. Моральные и ангельские крылышки он оставил в литературной гардеробной. «Слишком человеческое» и слишком «небесное» пусть будут, но — на обочине. Возможно, к ним еще придется вернуться, но до сих пор они были чересчур маскарадны — хоть на религиозный, хоть на философский манер. Главное же — ни торной дороги, не маяка, ни светоча, ни святости. Обманка — это не по его части. Даже самого себя он не обманывает. При этом физическое и физиологическое его присутствие в творениях очевидно. Но и сие — уступка читателю, которого, впрочем, не ожидается.

Франц Кафка знал Бога, но не знал Господа.
31.12.2014