1. ПРОЛОГ ПЕРВЫЙ

Город елочной игрушкой упакован
В сахарную вату декабря.
Записным брюнетом черный ворон
Зря
Крылами поднебесье гладит —
Анти-ангел, в сущности, простой.
Облака, как танки на параде,
По прозрачной катят мостовой.

Зимний день.
Мороз крапивой щиплет.
Солнце луч сменило на гало.
Старые дома на перекличке —
После Ватерлоо батальон:
Только снег бинтует милосердно
Раны и мундирные грехи.
Окон простодушные каверны,
И в подъездах, зябких и пустых,
Ящики почтовые тоскуют
Как на привязи без пищи псы.
Пиво пьют в подвале обалдуи-
Слесаря.
Без счета колесниц
С лошадиной силой в бензобаке
И инфарктом в кресле шоферском.
Бывшие парадные собаки
В ящик для отходов за куском
Лезут,
Чтоб бомжи не обделили
Провиантом братии меньшой.
Голубь хлопает на взлете крыльями,
Аплодируя.
Еще интермедия на этой сцене —
«скорая» томится без больных,
и, опохмелившись, Авиценна
предлагает в креслах раскладных
медсестрице лечь в удобной позе
(зря не отоварились вчера).
Пар клубами ходит на морозе —
В поддавки играют фраера,
Шаркая бревно пилой двуручной
(кто кого сумеет обхитрить).
Телевизор сериалом учит
Жить безлюбьем
Тех, кому любить
Стало скучно...
Профессионально
Можно дни в колоде тусовать.
Жизни в городке провинциальном,
Может статься, некуда девать
В возрасте с заботой райсобеса —
Пенсия,
Болезни,
Скудный быт.
По квартире не ищи прогресса —
Тот, кто государством позабыт,
Должен износить былое тело
И былой уют до тени их.
Жизнь листом осенним полетела
И вот-вот коснется уз земных...

Жизнь просыпалась пыльцой на фото,
На почетных грамот четкий шрифт,
И чугун фигурки Дон Кихота
Эфемерней коленкора книг,
Что напрасно ждут хозяйской ласки
В поцелуйном шепоте стихов.
Ждет в подвале детская коляска
Правнуков,
И марево веков
В мозг усталый просится привычно —
Сколько там еще неразберих!
Не стучится в дверь амбиций нищий —
Помолюсь о них за упокой.

Господи!
Ты знаешь все на свете
И берешь у будущего в долг...
Значит, знаешь,
Что и строчки эти —
Сердце обгоняющий пролог.

2. ПРОЛОГ ВТОРОЙ

Вот и все...
Километров гусеница
Отшагала в таёжный тупик.
Жизнь, как зелие злополучное,
Опалила шершавый язык.
Иссеченный старательной рифмой
И метафоры наждаком.
Я-то думал,
Что бегство — прихоть
И погоня за нежным стихом.
Оказалось:
Наполеоны
Отступают к Березине,
И Хароны готовят понтоны,
И знамена — в закатном огне.
Эх, мечтатель!
Отродье кабацкое,
Гренадер в зипуне-долгунце,
Научившийся смерти бояться
Только в русском, уральском свинце,
Что хранился десятилетиями
В недрах письменного стола.
Жизнь —
Стремительней арифметики —
Догнала,
Повела,
Подвела.

Почему же восьмого июля
Завещанье-поэма пришла?
По канонам. От века сутулым.
Я родился шестого числа
Безболезненно —
Словно лазутчик,
Соскользнул,
На пол чуть не упал,
Даже мать не подумал измучить —
Словно витебский мастер Шагал
Невесомость вложил в моё тело
И — постыдную тягу ко лжи...
Ось земная — в крови —
Не скрипела,
И расстрельной шеренги ранжир
Безобразен,
Ужасен
И жалок.
Палачи — от вина — не в себе,
И кровавый закат-полушалок
Трепыхался в подвальном окне.

Был роддом с отрицательным знаком —
С неопрятном начкаром тюрьма,
И под Раком,
Под Зодиаком.
Смерть обранивала семена.
Семена окровавленной спермы,
Даже судороги не словив.
День последний
И он же — первый
Для тебя,
Мой горячечный стих.

3. ПАУТИНА РЕЛЬСОВ ДА ВАГОНЫ...

Рельсы, кругосветку совершая,
Опираются на костыли —
Гордый паровоз «Иосиф Сталин»
Кротость отнимает у земли.

У земли, Земли Обетованной,
Что сумели вызнать казаки —
Можно понабить деньгой карманы,
Можно совесть дешево купить...

Если рассуждать, как Марко Поло:
Дикий край — на север и на юг.
В охристый вагон «людишек сорок»
Восемьдесят бедных душ вобьют.

Ах, ты, мать-столыпинская сказка:
Две семьи в вагоне — славный рай.
У чекистов в цифрах разнарядка:
Зек на зек — вагоны набивай,
Да гони их к черту на кулички —
На Амур и во Владивосток.
Коробок вагонный,
Люди — спички,
В них сгорает жизни огонек

Ни за что,
Ни за какие вины.
Списков много —
Их не миновать,
И забиты рты безвинной глиной.
Испокон умеющей молчать.

Это должно каждому примерить —
Смертную рубаху темных лет.
Марту не угнаться за апрелем,
И обратный не купить билет,

Что, как колобок, сведет до дома:
На двери — печать.
И в горле — вой.
Славного железного наркома
Всюду взор — отмычкой воровской.

Гой еси, народная година!
Не убережешься от невзгод.
Родила ты Сталина — не сына:
Пасынка — губившего народ.

Дорого платил за дешевизну
Душ и тел народ по лагерям.
"Вот бы поместить в них всю Отчизну«,-
он мечтал.
Отмычка ко дверям

Социалистическим — покорность,
Ртути ядовитой тяжелей.
Вспомнишь:
«Без Него единый волос
не падет...»
Еввангелье, ей-ей,

Спутало ты Имя с псевдонимом
И, года у Вечности заняв,
Весь народ распяло,
Как и Сына,
И для жертвенного огня
Щедр семинарист Иосиф Сталин,
Знающий тебя от сих до сих...

Рельсы под вагоны пьедесталят,
И в постыдном обмороке стих,
Не скопивший милосердной ноты
И стыда в кривом изгибе губ.

Желчь и уксус копят строфы-соты —
Поздний,
Бесполезный
Личный суд.

4. ОТЕЦ

«Рио-Рита» и «Брызги шампанского»
патефон беспощадно крутил —
Ни японскую,
Ни финляндскую
Мой отец так и не пригубил.
Он начальствовал над несчастьем
Заключенных в бригадном строю,
Что туннели безмерными тачками
Вывозили,
Ведя колею
В тыщу верст от Байкала к Могоче
Каждый день,
Каждый год,
Сотни лет:
В личном деле пометка —
БЕССРОЧНО:
Те далече.
А тех уже нет.

Безотцовщина,
Я в поэме
Не могу не восславить Петра.

Только жаль —
В словари-гаремы
Звпустили меня как слепца.
Где твой спелый, как вишня. юмор?
Где улыбка с печалью-вдовой?
Ни один заключенный не умер
Рядом с тачкой на передовой
Беспощадного фронта БАМЛАГа,
Где харонским челном колея.
Как кровава должна быть бумага,
На которую сыплет земля
Бывших жизней воспоминанья,
Бывших слез, что текут втихаря...
Никогда не найдет оправданья
В милосердном молчанье земля.

И скала с аммоналом в утробе,
Эхо грузное запустив
В небеса,
Путь железной дороге
Открывала —
Гранитный массив
Нависал козырьком от фуражки,
Что была впору только Кремлю.
Что-то я не припомню промашки
Хищных глаз,
Что трассерами пуль
Продырявили воздух державы
Без задержки на стуке сердец.
Величавая величальная
Воспевала: «Народа Отец,
Друг детей,
Хлеборобов,
Спортсменов,
И тд, и тп, и...»
Навзрыд
Между строк Беспризорной Поэмы
Плачет черной слезой алфавит.

Отец Народов...

Мой отец
На край земли бежал из центра.
Как будто бы была в крови
Боязнь грузинского акцента,
Как будто бы голодомор
Второй волной накрыл Украйну,
Покинув институтский двор,
Поехал на Восток на Дальний
Он в оховом тридцать седьмом
И аховом тридцать треклятом.
Невидимых могил заплаты
Бесчисленны
Но за окном
Купе фасадно бледны лица,
И долгими ночами снится
Ему Усатый Управдом:
На каждой станции портреты ¬¬—
Как в будущее билеты
(а в нем и Будущего нет).
На стрелках подстаканник пляшет,
И стрелочницы-мамаши
С «летучей мышью» ждет рассвет.

Надев исподнее озноба,
Россия рядом с желдорогой
Бежала к морю впопыхах,
И в этом страшном марафоне
Поэшелонно.
Повагонно
Нескладной рифмой —
Ох
И ах.

Дорога две недели смыла.
Вагоны выстроив в затылок,
Их конвоировала смерть.
На полках —
Дремота с тревогой,
На нарах — сон

(так слава Богу!),
но Богу не суметь
сменить обличие на облик,
и счастья арестантский обморок,
«и степь да степь
кругом,
путь далек лежит»,
а в вагоне том
тосковал мужик.
И без счета их,
До сих пор немых —
Никаких улик
Не найти для них,
И скулит «АиФ»,
И бессилен стих.

Ты был молод,
И четверть столетья
Каруселью крутились в тебе,
И, казалось, что крылья бессмертья
Отрабатывают
Свой хлеб.
Хоть БАМЛАГ и сноровист, и четок,
И могилы копать приучен
Номеров бесконечные четки
Собирает архив заключен-
Ных —
Подручного матерьяла,
Что рождается денно и в ночь...
Даже смерть в СЭСЭЭРЕ устала
От Байкалов
И до Могоч.

5. ДОМ
Первый дом двухэтажен и светел —
Зеки строили, шутку шутя:
«Ты, Петро, расстарайся,
дети —
это ангелы здесь, в гостях....»

Был детсад за пол-лета срублен —
Каруселей. песочниц полно,
А по правую руку — зона.
И по левую она есть.

Чуть подале,
У самых сопок,
Где дубняк свели под ноль-ноль
Сколько сильных и нежных глоток
Вспомнят:
«Вон — такой же, как мой...»

я —
наследным принцем БАМЛАГа —
даже вахту не брал в расчет,
и начкар, листая бумаги,
баял:
«Пусть ишшо подрастет
энтот пащенок инженероов —
любопытен, как егоза...»

жменю гильз латунных и медных
он мне издали показал.

Я уснул, наигравшись с ними,
И отец сказал, помрачнев:
«Железно-
дорожная линия —
это пот мой и хлеб.
До конца.
А кровавые цацки эти —

НЕ
Для мальца».

Полюбите и вы за это
Отца.

Два подъезда,
Квартир восьмерка,
И чердак нахлобучен слегка.
В ста шагах — болото под горкой,
Где у клюквы атласны бока
И багульник лилово-розов,
Так что можно до смерти уснуть.

Я тогда лепетал только прозой,
И железно-
Дорожный путь
Для меня был строже запретки —
Не хватало у бабушки глаз.
Я — не зек.
Но в домашней клетке
Умудрялся проделывать лаз
На свободу,
На вольную волю
меж былинок пластунски скользя...
Посыпая на раны солью
Заключенным,
По шляпкам гвоздя
Молотящим в остервененье
(вдруг достанет начкара лоб!).

На границе света и тени
Я нечаянно рос.

6. СВОБОДНЫЙ

Солнце, как печеную картошку,
Перебросит запад на восток.
Зея тянет волнами гармошку



На горячий,
Как звезда,
Песок.

У реки — неистовый характер:
Грянет в ширину и в высоту.
Это — каждогодние спектакли
(мне их в географии зачтут).

Впрочем,
Что я тороплю мустанга?
У него — подковы-пятаки,
Что на рельсах воровски плясали.
Испытав колесные тиски.

Томкин Вовка за сигнал-петарды
Получил, конечно, хорошо —
Бамбуком орудовала бабка:
«Вдругорядь получишь и ишшо!»

Наши бабушки играли приму
В семьях без отцов и при отцах.
Вечером — родительский партминимум.
Вечером — на агитпункте страх:

Вдруг заявится начальник БАМа —
Генерал в добротной чесуче?
Раз заснула у Петрова мама
И —
Таскает рельсы на плече

Здание из серого гранита —
От прохлад похожее на рай,
А внутри его работа скрыта:
Где — ЖД,
ЗК где — выбирай.

Как-то астроном из нашей школы
Телескоп направил на окно
Кабинета

С шторою суровой...
Астронома нет давным-давно.

Как мы жили...
Боже, как мы жили?
Взрослым бед —
Что белого вина —
Наливал Иосиф Джугашвили
Всклень,
Чтоб билась корчами страна.

Ново-Алексеевском Свободный
Прозывался до затменных лет —
Эшелоны строили вагоны,
Чтобы увозить людей на смерть,
Словно кто-то платит за поставку
Душ и тел червонцем золотым,
Новую придумывая сказку
Под названием СОЦИАЛИЗМ.

Ах. Свободный —
Самый несвободный
Город близ китайских рубежей!
Заключенные-животноводы
Урожайно вскармливали вшей,
Прежде чем поплыть по Зее-Стиксу,
Не узнавши гроба-челнока.

И казалось:
Нынешнее — присно
Обнимает волнами ЗК.

7. РАССТРЕЛ
Свободный, бывший Ново-Алексеевск,
Свободен был от гуманности забот:
Философа, ученого и гения
Пускал, как и глупца, в расход.

Флоренский свою камеру покинул,
На стенке накарябав словотолк:
«Вши — это бывшие когда-то гниды,
а тело без души, — по сути, — морг».

Копальная команда руки грела
У крохотной лампады костерка.
Из космоса звезда — на грани бреда —
Упала на ушанку РККА.

Последняя минута в вечность сжалась,
Чтоб бесконечность тут же обрести.
О эврика!
Какая жалость —
Открытьям предстоит застыть
В кровавом холодце из мозга
И лобной кости на стене.

Всё невозможное возможно,
И даже Смерть сказала:
«Не
пытайтесь обмануть старуху —
Она у вас одна на всех».

И ловит эхо залпа ухо
Вождя
В казарменном Кремле.

8. БЕДА НЕ ХОДИТ В ОДИНОЧКУ

От вины — вино,
Без вины — тюрьма.
В довершенье бед
Началась война.

Пайку — пополам.
Остальным — паёк.

Радио —
В спецхран,
И туда ж — ружьё.

Эшелоны вспять
По ЖД пошли,
И седую прядь
Ветер шевелит.

Сменишь ад на ад —
Смерти напоказ.
Без неё закат
Не скровавит глаз.

Чем кровавее
Зарево войны,
Тем печальнее
Мы в объятьях тьмы.

Керосин с водой.
Свеч — наплакал кот.
Посолен бедой
Дней круговорот.

И отец — в отъезд
На рокадный путь
Близ маньчжурских мест
Где японский спрут
Ждет удобный день,
Ждет заветный час...

Смерти жизнь взамен
Предлагает нас.

9. ВДАЛИ ОТ ФРОНТА

И все-таки я рос —
По сухарю
Размачивала бабушка мне утром,
И одеяло обвивало спрутом,

И кто-то ежедневную зарю
Вместо кино показывал попутно.

В тарелке черной жил ИНФОРМБЮРО,
С шести утра он толковал о чем-то.
Хоть мама говорила:
«Вести с фронта»,
я прятался под мамино крыло,
чтоб видеть в снах конфетные обертки.

Их было ровно восемь —
Этот клад
Таился в первом
Сером томе Хютте
Я доставал их в тайную минуту,
Чтоб бывший шоколадный аромат
Искал язык на серебринке хрупкой.

В сорок втором не стало сухарей,
Зато от жмыха всё в занозах нёбо,
И бабушка молила ночью Бога:
«Не нас, так наших внуков пожалей»,
и вздрагивали плечи от озноба
или от плача —
похоронный лист
затерт на сгибах
и от слез прозрачен.
Был каждый день
Печалями оплачен,
И ночи антрацитовый карниз
Готов был рухнуть
От беззвучья плача.

10. ВДАЛИ ОТ ФРОНТА

(продолжение)
Война — удовольствие
Не из веселых
Для тех, кто готовится встать под ружьё:
Вожди-трупоеды,
Могил новоселы
И — обмирающее бабьё.

В них каждый нерв связан с линией фронта,
И эхо от выстрела — будущий плач.
Хрупка материнского лона реторта,
Время угарно,
И посох незряч,
Когда кандыбает по древним проселкам
Без хлеба и соли,
Почти что в лаптях,
Значительнее бриллианта иголка,
И будущее на паях
Возможно построить под песню
«Эй, ухнем!»,
под трудные слезы,
под выдох сквозь сон.

Нервозный клубок —
Коммунальная кухня,
И в комнате пятой шипит патефон.

Иголка тупая пластинку терзает,
И черною пудрой пылит карболит,
И «Волны амурские» в Волгу стекают,
И Левитан провозгласит
Про Сталинградское окруженье,
Капитуляцию
И салют.
Целая вечность — без воскресенья
(лишь бы воскресло побольше в бою).

Помню,
Что детство тогда отменили —
В гены вгрызалась
Взрослая жизнь.
Не было сказок,
А новости были
Крохотными подобьями тризн.

И — ледяное объятие страха
(Ныне и присно не смею разжать),
И — неуверенность в завтрашнем дне.

В рамке
На ежесуточной вахте —
Чей-то портрет на бессонной стене.

11. ЗАВЕТНЫЙ ОТНОРОК ПОЭМЫ...

Ветер ласточкой реет
Над Россией моей —
Разглядеть не успеешь
Ни врагов, ни друзей.

Одиночеством пряным
Завлекает тайга,
И каноэ упрямым — на порогах река.

Причесав шевелюру,
В пойме стынут стада,
И ромашек причуды
Накрывают луга.

Звезды ночью вплетает
Звездочет в небосвод,
И удавка стальная —
Кругозор-горизонт

Запрещает вглядеться
По-хорошему в мир
Ясным взором из детства.
Что поэму открыл.

Непридуманных жизней
По анналам ищу:
Мало светлых событий,
Больше — мерзких кощунств.

Но пыльцой золотою
Контур детства снабжен.
День за днем.
Слой за слоем —
Золотистым руном.

Неприступная крепость,
Неприкаянный мир,
Безответное детство —
Мой слепой поводырь.

12.ПЛАЧ О ВНЕЗАПНО ВЕРНУВШЕМСЯ ДЕТСТВЕ

Мы всё хлопочем...
А о чем хлопочем?
Что выпадет в осадок, как теин?
Ночную тишину разрежет кочет,
И Мандельштама «сладкий керосин»
Припомнится октавою домашней —
На кухне примус бабушку томит,
И я, еще совсем позавчерашний,
Ловлю в тазу осколки Аонид.

Второй этаж.
Тугая коммуналка.
Курятник в туалете,
И — балкон.
Его там мне и по сю пору жалко —
Он плавно переходит в небосклон
Моих воспоминаний:

Тьма печная,
Лишь вспыхивают угли на золе,
И на двери горбатого сарая
Алеют буквы: Б и В.

Таинственности хрупкие минуты
В сарае жили сами по себе.
Дрова — как отпечаток давней Смуты,
И уголь — паровоза черный хлеб.

А как мы жили...
Боже, как мы жили!
На гребнях войн
И под забором зон.
Заплатанные курточки носили,
И Одиссей — завистливый Ясон —
Менял их на руно златого детства,
На слёзы, что солили редкий суп,
И в пригоршне стучало пульсом сердце,
Как милостыня.

Мы «давали зуб»,
Что вырастем
И будущее снимем
С библиотечной полки навсегда.

Смотрите:
Справа — я на фотоснимке,
А надо мной — хрустальная звезда
Соседской ёлки.

Я — всегда в соседстве
Искал приветность,
Равенство,
Добро.

О если б снова мне вернули детство,
Я б его поставил на зеро
Взамен того —
Щербатого, косого,
Заплатанного, мятого на швах.
Оно гуляло в рубище от Иова
И в кирзовых военных сапогах,
Пропитанное добродушным потом,
Махрой, весёлым спиртом, сухарём,
И шпалы жизнь дразнили креозотом.

Амурский плодородный чернозём
Покойников хранил в своих глубинах.
Река играла роль проводника.
Лепили танки мы из мокрой глины,
И кто-то выжимает облака
На крыши,
Огородные снадобья,
Дощатый тротуар,
Крутой овраг.

Страна таскала ношу безлюбовья,
И по бельму советских катаракт
Никто не смел
Скользнуть ланцетом смелым,
А тот, кто смог,
Был предан лагерям.

Но я не отделим от эСэСэРа,
Которому судьбу свою вверял
Не потому, что так угодно року, не потому, что картой бил не в масть.

В любой стране
Поэты одиноки
И замыкают очередность каст.

Прощай, столетье!
Вызванный наотмашь,
Мальчишечка безусый Новый Год
Пить эту чашу очно и заочно,
И я был зван,
И пир, где мой народ
Приговорен
Поточно
И бессрочно.

Прощай же, детство —
Хрупкий мотылёк,
Проживший возле лампы керосинной.
Дождь вспоминает запах мокрой псины
И деревянной кепки козырёк
У входа в дом, где детство обитало,
Кричало,
Лепетало,
Щебетало,

Сучило ножками, опоры не найдя.

О памятник из ржавого металла!
Тебя с собою унести нельзя
С житейского,
Летейского вокзала.

13. РЕКВИЕМ ПО ШКОЛЕ № 52

Ловушкою парадный вход у школы
Нас ожидал в зачатке сентября.
Букеты вяли.
Сонная заря
Задергивала облачные шторы.

Суровый пункт советской Конституции
Впаял нам всем
По десять долгих лет:
Пусть не совсем сведенное на нет
Казалось детство трогательно-куцым.

Учителя, очнувшись от войны,
Нам вдалбливали знанья, как умели, —
Сидели мы за партами бесцельно
В надежде на амнистию весны.

Все горести собой опередив,
Меня измучило чистописанье,
И каждый палец полон был страданья,
Подписывая двоечный вердикт.

И вообще мне было не понять,
Зачем учителя щедры на двойки,
И почему платить мы неустойку
Опять должны,
И цифре «пять»
Молиться у доски в углу на стойке.

К тому же голод дружбы не скрывал,
Брал под руку и вел в буфет —
Бездельник.
Как он не понимал, что там без денег
Нам делать нечего,
И шутовской оскал
Не так уж весело нам дарит крендель.

Мы все — волчата.
Жизни предложить
Нам нечего, кроме игры в пристенок:
К седьмому классу
Мне карманных денег
Хватало на кино и на мотив
Шикарных вальсов
В Доме Офицеров.

А двойки размножались втихаря,
В дневник вползали,
Прятались в тетрадях.
Я их просил: «Уймитесь, Бога ради»,
Лупцовка — зря,
Затворничество — зря:
Они никак не опускали флаги.

14. ПАРК КУЛЬТУРЫ И ОТДЫХА ИМЕНИ
КАГАНОВИЧА

На гребне вечера,
Когда закат застыл,
Чтоб рухнуть с десятиметровой вышки,
Мы в парк спешили, сколько было сил, —
Четырнадцатилетние мальчишки.

Там кинофильм трофейный слезы льет,
Там духовой качает танцплощадку...
У нас есть свой резон и свой расчет —
Нет, это вычеркните —
Опечатку
Я допустил в рассказе о себе.

Все было проще — жест биологини:
Амур пол-организмом овладел —
Повыше
И пониже пуповины...

Едва ли понимал я что
И чувствовал еще едва ли —
Меня манил, смотря через плечо,
Потусторонний злободневный Дарвин.

И он же на свиданья звал,
Которые не назначались:
ОНА была в девятом клас-
Се,
А я — в восьмом.

Её Пикассо
Нарисовал бы вам ясней
И откровеннее, пожалуй.
Перволюбовь сулит весне
Горячечность
И цвет пожарный.

ОНА — с подругой,
Я — один
(с повязкой Фрейда соглядатай).
Она, словно с бельмом раввин,
Угадывала многократно
Её овалы и шагов
Центростремительную легкость.

Бесчисленно число кругов
По парку —
Чертова морока
В промежности и в череде
На встречных курсах совпадений.

Еще я не читал нигде
Тех описаний сновидений,
Что посылал мне Дарвин.
Он,
как Вельзевул, шептал подушке:
«Сейчас тебе приснится сон,
который так лелеял Пушкин
перед венчаньем с Натали,
и в грязь лицом ты пасть не вправе».

И сексуальности нули
(из мыльной пены пузыри)
соломинкою цедит Дарвин...

15. МАЙСКАЯ МАЕТА

На факультете девушек и юношей — пять к одному.
Девушки — блондинки, а юноши больше каштановы,
Но все они шагают стройно в одну весну,
Как скальпель хирурга — в будущую рану.

Май — это не просто май, а скала
Страсти, скрывающейся под покровом яблочного цветенья.
Всю ночь по асфальту шаркают шаги, как метла,
Изгоняющая из прочной прозы хлипкое стихотворение.

Фонари рядом с луной освещают только сами себя.
Окна общежития распахнуты, как створки моллюска.
Я снимаю плащ с любопытной шляпки гвоздя
И прячусь в него от испанской серенады на улице.

«Чай вдвоём» оккупировал второй этаж —
Танго шелковым полушалком свисает с окон.
Восемнадцать лет подключают к пульсу слепой форсаж,
И всё было бы хорошо, если б не было ужасно плохо.

Азбукой Морзе воздух просверливает двупалый свист,
Танго вздрагивает и рушится в нежном обмороке.
Как и вчера, не хочет новый Улисс
Вторить Маяковскому и «Облаку в штанах». Облаку,

Которым обернулся акаций куст.
Нежнотравье под ним и плоть первозданной Евы.
Поцелуем запечатал уста Иоанн Златоуст,
И правую грудь расплющивает то, что пульсирует слева

Адама.
Кажись, и время не оно и самый резон
Закрыть пробоину мира старанием крайней плоти.
Даже звезда уже вцеловывается в кулон,
И, понятно, луна голосует за, а не против.

Казалось бы, классика эмигрировала уже за
Границу света и тени, души и тела,
Но то, что у девушки заперты дрожащими ресницами глаза, и волосы медузо-горгонны, и грудь вспотела

Неутомимой неутоленностью, и
Распахнуты ноги, а руки, напротив, — капканы...
Стоны её запечатывают уши, и Улисс
Вот-вот отправится вглубь по волнам океана,

Когда потемки сливаются с темнотой души,
И дирижирует мозгом Эрос фаллосом праздным,
Поэты спешно хватают бумагу и чинят карандаши,
Чтобы ритм уловить и читателя жажду

Утолить на манер Сафо
Или скабрезным слогом Миллера Генри...
Сидоров, Иванов и даже ни в чем не повинный Петров
Как-то бездарно мечутся в объятиях эротической машинерии.

Девушка — это засада, засадный полк, Ставки Природы резон —
Он с фронта и с тыла.
Эрос — со мной не спорьте — заслуженный педагог
Доисторического, дочеловеческого призыва.

Он обучает так незаметно, так
Наглядно: управляет шагом и пол-оборотом.
Страсти сначала диктуются во всех новостях
И выдаёт себя влагой окраинной плоти.

Память — вот первое, что потеряем мы,
Если объятия стиснем и спрячемся в тело.
Женщина и мужчина — два этажа одной тюрьмы,
Крохотный рай бывших Адама и Евы.

Как же представить в картинках библейский рассказ —
Беспрерывное счастье, грехопаденье, изгнанье.
«Плодитесь и размножайтесь!» — тенор или бас
отдал до сих пор настигающее нас приказанье.

Тень от куста покрывает нас, как кобылу — жеребец.
Это луна циферблат свой скосила флюсом.
Время исправило нас, как исправляет жито маца,
И как вливаются в Рим уже вымершие этруски.

Майская ночь (правда, только в календаре
Она присутствует в качестве белой ночи)
По-гоголевски, с недоумением смотрит на грех,
Который Природа грехом не считает, впрочем.

Вышеуказанные Адам и Ева открыли глаза.
Два зеркала-отражения или четыре?
Вместо ресниц трепещет крылышками стрекоза,
И улыбка сияет счастьем на мон-плезире.

С каждой минутой прозрачнеет молоко,
Разбавленное солнечным варварским светом.
Сколько часов и минут продолжался этот поклон
Девушке-женщине с нежным губным браслетом?

Майская ночь в декорацию вносит забор,
Пять этажей общежития, сломанный одуванчик.
На переднем плане слоняется чей-то Трезор,
И овсянка с куста манны небесной клянчит.

Каждый мускул с соседним скреплён наручниками
И требует свободы, как черная экваториальная Африка.
Женщина, оторвавшая Антея от Земли,
Возвращает ему её, как телескопу — галактику.

Перебродившая страсть (на минуту, на час, на год?)
Пахнет мятой травой и клейким мускусом тела.
Вчерашний вечер с сегодняшним утром сталкиваются лоб в лоб
И не узнают себя, как Афродита и Венера.

Нужно теперь алфавит вернуть из небытия,
Хотя онемели еще не все части тела.
Все чувства (у неё — шесть, а у него — пять)
Готовы продолжить жизнь со вчерашнего запева,

Словно майская ночь, выпитая одним глотком,
Не оставила в сердце даже похмельного синдрома.
На лоне Природы познавший одно из бесчисленных лон,
Вспомнил детство и суриком надпись — ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА.

16. ОБЩАГА

Я выпил водку из ключичной впадины любимой,
Закусил розовой помадой,
Купленной в Пассаже по случаю стипендии,
И посмотрел унылому вечеру в лицо.

Он подмигнул мне —
Ах, нет, это луна зацепилась за дымовую трубу соседского общежития,
Откуда доносилось:
«И в Стамбуле,
и в Константинополе» —
веселая безрадостность студенчества.

Амбиции — всегда по стойке «Смирно!»
Но не от гордости
(подметка вот-вот отвалится,
цветы девушкам поставляет Ботанический сад ночными реквизициями, походы в баню...)

Ах, эти походы в баню!
Каждого из нас после неё ожидали в столовой
УНИПРОММЕДИ
Две кружки холодного пива,
Свекольный борщ
И фригидная котлета в мучнистом соусе...

И еще нужно уметь ездить «зайцем»,
Никогда не завтракать,
Перепутать лозунг «Ужин отдай врагу!»,
Одни приличные брюки — на всю комнату,
Зато отутюженные —
Миноносец позавидует,
И брился я, конечно же,
Без мыльной пены.

Адрес: Сибирский тракт, Пятый километр,
И каждый таксист протягивает левую руку за часами —
Это залог,
Пока я сбегаю в семьдесят седьмую за пятеркой.

Классики марксизма-ленинизма
Укоризненно смотрят в вестибюле с плакатов,
А дежурный выуживает у меня из пачки сигарету
(и откуда эти дежурные всегда знают, что ты только что из ресторана?)

в общежитии — четыре этажа надежд
и подвальное помещение с прачечной.
Есть там и стиральная машина,
Но эта сука бьёт током почище,
Чем на лабораторных по электротехнике.

Кипяток добывают из огромного трофейного титана
Какой-то раздолбанной немецкой армейской части,
Хозяйственное мыло воняет живодерней,
Стыдливо скомканное белье не верует своему счастью.

Второкурсник Рома с механического
Изучает кровавое пятно посреди простыни,
Словно прикидывая,
Не оставить ли её в качестве штандарта
За победу над чьей-то девственностью...

Но Рома честен, как все деревенские,
И качает головой укоризненно:
«Эх, эти регулы...»

-Что? Что ты сказал, Рома?
-Да месячные, будь они прокляты.
И такое сожаление в его тоне.
Будто эти регулы —
Его собственные.

Как и во всех общежитиях и гостиницах Союза
Советских социалистических республик,
Девушек можно «водить» только до одиннадцати,
А вы попробуйте уговорить девушку до одиннадцати —
И в час ночи она еще не слишком-то благосклонна
И позволяет только расстегнуть лифчик.
Вино давным-давно кончилось,
А болгарская долгоиграющая пластинка
«Блю канарис» — «голубые канарейки»
надоела до самой промежности.

-Ага.-скажете вы,-значит, у вас был проигрыватель?
И к нему же — электрическая розетка?!
Ну, это — враки,
Это ты, брат, полощешь...

Не скажите...
Да, в общежитской комнате запрещено
Иметь электрическую розетку — техника безопасности на высоте.
Но и мы не мизинцем деланы
И на лабораторных
Из электропатрона
Срабатываем диверсантку-розетку.

Комендант Петр Иваныч знал наши грехи и огрехи —
Музыка выдавала-предавала только так,
Но притворялся пень пнем —
Полным Пномпенем.

В комнате царит счастливое китайское число —
Семерочка:
Семь железных кроватей,
Семь тумбочек,
Семь половозрелых вьюношей,
Мечтающих...

Впрочем, ты, читатель, и сам —
Мечтатель по этой самой части.

Курить тоже строго запрещалось!
Правда, из запретов
Можно было составить Малую советскую энциклопедию.

Наказание за все одно-единственное —
Пинком пониже копчика из общаги!

А это — пострашнее,
Чем выдворение Солженицына из Страны Советов!

Читатель, ты не испытал этой одиссеи?
Не журись, сейчас я тебе её поведаю.

Петр Иваныч не помиловал бы и кавалера Георгия четырех степеней.
Я же, вернувшись из ресторана «Восток»,
Что — на Толмачева,
Угостил сигаретой не только дежурного,
Но и заскучавших классиков марксизма-ленинизма.

Дежурный отговаривал:
«Отдай лучше эти сигареты мне»,
но я был непреклонен,
опровергая поговорку:
«Дружба дружбой, а табачок — врозь».

Губы у классиков не слушались,
Поэтому пришлось их раздвинуть острием карандаша...

Мы весело дымили вшестером:
Я, дежурный, Маркс-Энгельс-Ленин и Сталин, но сигареты были не какие-нибудь там махорочные,
А настоящие болгарские «Родопи»,
Которые шают себе и шают...

Вот я уже ушел,
А классики решили докурить,
Дежурному «бычков» не оставляя —
Холсты себе дымили почем зря,
Пока из искры не возникло пламя
Согласно энтропии диамата.

Итак, где ниши классики?
Их нету.

-Туда им и дорога,-скажешь ты,
читатель.
Погоди.
Дежурный отвечает
За вверенный на смену инвентарь,
А также — персонал
Интернационала.
В виновники решил он не вступать
И выдает преступника — меня.

Преступник же обязан быть наказан
По всем канонам общежитским —
Так завещали
Маркс и Энгельс,
Ленин —Сталин
И Петр Иваныч, комендант общаги.

17. АГАФУРОВСКИЕ ДАЧИ

Ауто да фе комсомольского собрания
Открыла Светочка Незванова
С комсомольской прожилкой на талии:
На повестке дня —
«Сорную траву — с футбольного поля вон!»

но тут же в качестве последнего слова подсудимого
было зачитано заявление:
«Я, Бегин Борис Николаевич,
1938 года рождения,
комсомольский стаж — с 1952-го, прошу отчислить меня из института
за вопиюще-дикий поступок
и непочтительное обращение
с классиками марксизма-ленинизма.
В качестве смягчающего обстоятельства
Могу привести только одно:
ОМЛ — основы марксизма-ленинизма
Мы должны изучать только на четвертом курсе,
То есть, в моем распоряжении —
Еще целых два года творческого роста.

Как это ни печально сознавать,
Но культполитпросвет в моей башке —
(вы помните, что вывел Маяковский:
„С Лениным — в башке,
с револьвером — в руке“...
а я на высоте не оказался:
револьвер пропит,
Ленин стал золой,
Нет, — пеплом сигаретным...»

Что за чушь
Несу я комсомольскому собранью,
Как будто самого Клаасса
Стучится в сердце пепел.
Тиль Уленшпигель — я,
Не боле и не мене.
Ни бэ, ни мэ
Текущего момента
Взять не умею в толк,
Поскольку
Антипартийна группа
С примкнувшим к ней Шепиловым,
Который
Всю нашу молодежь повел туда,
Где нет ни разговенья, ни крещенья..."

Декана уши тут же заострились
По лисьи,
Он вставную челюсть стиснул,
Готовясь дать по первое число
Смутьяну, хулигану и кликуше,
Что за-
Рапортовался до того-
Сего...

Да уж не болен ли Борис
Болезнью,
Что сыграла с Достоевским
Такую злую шутку:
«Идиот»,
да «Бесы»,
«Преступленье с наказаньем»?"

«Собранье закрываю,
потому что
наш подсудимый, — кажется, клиент
совсем иного
леч-калечь-санбата.
Он слабо реагирует на смысл
Происходящего,
И, значит, мы не вправе
Травмировать его худой рассудок.
Подальше от греха —
На Агафуры!

Читатель!
Агафуровские дачи
Тебе неведомы?
Ты много потерял.
Промышленник татарский Агафуров
Построил эти дачи для психушки
Еще при царском веке,
Но вполне
Они советским сумасшедшим служат,
Которых —
Если посчитать на счетах...
Нет, лучше арифмометры возьмем...
Но даже он не выдержал, бедняга:
Зело борзо!
Мы справку историческую бросим
Куда-нибудь...
Хотя бы к черту в зубы,
Нам важен факт.

Вот я — на Агафурах,
(видит Бог),
В палате номер шесть
(не вру, ей Богу!)
Сестричка Роза
(розовые губки)
мне подбирает байковый халат
да шлепанцы китайского размера.
В больничной карте я определен
Вполне невинной кличкой:
«Данный шизик
сплетает время с нитями пространства
в узор,
который на коврах туркменских
определен почти что непечатно,
поэтому обязан быть изъятым
из обращения —
на время, может быть.
А там — посмотрим...»

Ах, Роза в балахоне белоснежном.
С фигуркой грациозно-эротичной,
Которую я в танце обнимал
В двенадцать сорок —
Танго «Кумпарсита».
Не верите?..
Эх, вы!
И вы — туда же!

Всё очень просто:
Агафуры —
Подшефные,
И мальчики УЛТИ
На праздниках возможность пообщаться
Имели — грудью в грудь —
С двадцатилетней похотью сестричек
(про собственную, впрочем, не забыв).

Так что сестрички знают нас в лицо
И — ниже...
Нет, гора-гораздо ниже!
Мы их на ощупь в темноте узнаем,
Когда они раздеты
(догола).
Естественно!
А в каждой процедурной
Есть, так сказать, лирический топчан
Клеенчатый
И, значит, — очень скользкий.

Поэтому я вам даю совет
Бесплатный:
Процедурный акт
Пользительней гораздо на полу,
Уверенней, надежнее и проще,
Поскольку степеней свободы больше,
Конечности стола опорой служат,
И избежать морской возможно качки —
(блевать во время акта западло!) —
и нарушенье всякой гигиены
в медучрежденье...

Роза
Мне незаметно-метко подмигнула,
Когда главврач заканчивал осмотр:
«Ну, шизик — это выше,
А внизу —
Всё гутен морген
И куда с добром...»

Ночных дежурств ночные процедуры...
Читатель!
Я — не Чехов,
О палате
Шестой
Я мог бы написать роман
Для тех, кто сам с психушкой не в ладу
И вяжет кружева шизофрении
На мониторе на 17 дюймов...

Пусть сдвиг по фазе зренье сохранит...

Итак, за шесть недель вполне отъевшись, вконец отъе...
И дураку понтон —
Я вышел на свободу с дивной справкой:
Ни бэ,
Ни мэ
И даже — кукареку —
Записано и ясно и понятно:
Я — Академик,
Подобает отпуск
На год,
И алма матер — на лопатках,
И я не проиграл свой первый бой.

18. В ПРОМЕЖНОСТИ СВОБОДЫ

Всё это — фанфаронство, черт возьми...
Жизнь, зубы сжав,
Успела захватить
Меня за шкирку
И пошла трясти
Меня по горкам, рывинам, ухабам:
Бессонны ночи,
Проголодью — дни,
И баня кажется голимым раем...
Я — вне закона;
Я — студент-подпольщик,
Ни тайной явки, ни валюты хрусткой,
Ни мудрого подельника с отмычкой,
Один как перст.
Нет, чертова погода
За мной бредет
Как похотливый нищий:
Октябрьский — левый глаз,
Ноябрьский — правый,
Зуб на зуб в декабре не попадет,
И в январе — морозная наличность:
На каждой улице — своя сберкасса,
И щедр кассир,
И Цельсий — минус сорок,
И я — как лох — совсем без козырей.

Подъезд, котельная, тепляк на стройке,
Случайное знакомство.
Проститутка,
Снабдившая не телом, а теплом,
Спортзал на Первомайской в пятой школе —
Как мягки маты,
Как уютны шторы —
Пусть пыльны, но зато
Мне можно одеяла не просить.

Свердловская зима вам — не Майями, она берет прохожих в оборот.
Долой чины!
Пароль — твоя одежда...
Моя одежда — сборная солянка:
Побита молью,
Временем подбита,
А не цигейкой, как должно бы быть,
И все заплаты знает на зубок
Худое тело, бедные колени
И согнутая холодом спина.

Хотя б желудок знал калорий запах,
Хотя бы зубы — сласть свиного сала
Хранили,
Как любимая — цветок...

А где цветок?
Любимая, ау!
Ты знать не знаешь о моих несчастьях
И обо мне, гуляке записном
В туннелях темных зимнего Свердловска.

Ты и сама, быть может, — бедный ангел,
Мой белый ангел в школьной пелерине,
У Совкино столкнувшийся со мной.
Теперь я — Архимед,
Опоры точка
Всегда со мной...
Почти всегда со мной.

Калине на морозе сладко —
Как и любви,
Любви неосторожной,
Что видит безотрадную отраду
И смотрит сердцем,
Очи заперев на все запоры —
Чем снабдила мама.
Не мир, а Он толпится рядом с сердцем,
Там,
Где сосок подзорною трубой
Высматривает суженого Богом
(иль кем еще).
Всё у НЕГО неладно:
Слова и жесты,
Мысли и поступки,
Но блеск алмазов блазнит из глазниц.

Ах, знать бы, что алмазы — углерод,
Который, кстати, обручен и с сажей!
И где моя алмазная пропажа,
И почему февральский небосвод
Уже не полыхает Эрмитажем?

Ты — в путах улиц крепостные стены
Обходишь, мой нелепый пилигрим.
О, сколько пред тобою пелерин —
Как у меня — на многолюдной сцене
Отбрасывают нежные колени
Навстречу пересудам всем
И одинокому мгновенью
Доверчивого прободенья.

Глоток зимы сменил глоток весны
(двусмысленно и то и это),
А ты всё мчишься, как комета,
И мы одни
Несчастны, судя по приметам
Мать-мачеховой желтизны.

Течет толпа теченьем Куро-Сиво —
Найму Луну шпионкой-детективом.

19. ДВУГРИВЕННЫЙ

Она искала мелочь на асфальте
Вдали от фонаря.
"Должно быть, нищая«,-подумал я
(других всегда мы судим по себе).

Я сам был нищим первого разлива:
Не завтракал, не ужинал,
Обедал,
Кажись, позавчера
И промышлял охотой за стеклом,
Которое любили в магазине
Обменивать на мелкую монету...

Один двадцатчик, никелем звеня,
Подластился к разверстому ботинку,
Доверчиво улегшись у него —
На все четыре,
Нежно,
По-собачьи.

О если б я держал в руках монету
Тех пор,
Какую сагу
Я мог для Грюнеланда сочинить

Документальный фильм
Дневной
Я мог бы посетить два спелых раза
И, значит, посетить Галапагоссы,
Где черепахи центнерами мясо
Своё влагали в Тихий океан,
А игуаны топят допотопте
В морской прибой,
И каждая — предтеча Агасфера:
Страшна, как черт, и знается с царем
Морским на равноденствие и Пасху.

Еще двадцатчик в баню поведет
На Куйбышева —
Мрачное ущелье,
Где брезжит свет циклопьих фонарей,
И мыло свадебный обряд играет
С вехоткою и грязью,
Да шайка-лейка — тазик Дон Кихота,
Познавший добрых сто сражений важных,
К лодыжке алюминиевая бирка
Как к сапогу сатрапа припадет
И будет лобызать её в парной
Горячими солёными слюнями;
Из каждой поры выйдет по чертенку, —
Не торопясь, любовной мукой маясь, —
И в ад мальстремной дырки пропадет
С чешуйками не нужной больше кожи,
Курчавого волосика с лобка
И — скорби мировой.

Еще:
Почти что семь поездок на трамвае
От ВИЗа к центру
Иль — наоборот.

Еще:
Четыре раза в мягком кресле
На тридцать зевом номере проехать
С вокзала до УЛТИ,
Надменно
Смотря прохожим в зоркие очки.

А — булочная с Оперным бок о бок:
За ту же сумму в ней дадут мне кофе
Ячменного
И булочку — в придачу,
И мраморный заштатный столик
Сказать захочет:
«Я — с Больших бульваров»,
да во время и скромно отречется —
Париж он видел только на картинке,
которую рассматривал студент,
раскрыв альбом про импрессионизм.

Или — две пары шелковых шнурков
Купить,
Ботинки этим осчастливив
Одна из пар, понятно, — про запас
(клиент солидный — радость продавца).

А вот бы парикмахерской визит
Изладить
(на окраине, конечно)
и попросить прическу полубокс —
такая мода у жулья блатного.

Сие самоуверенность придаст
Нечаянной моей монете...
Ах!
Губа — не дура на чужой двадцатчик,
Как у Рокфеллера — на миллион,
Запрятанный в швейцарском банке.

Ах, да!
Я вам забыл еще сказать:
Апрель шагал с любовным чувством в ногу
По Луначарского
И около ОДО
Остановился возле нас...

Весна
Пыталась взять измором гордый город —
На девушках одежды полегчали,
Колени обуяло любопытство,
И крепостное право для волос
Закончилось на звонком солнцепеке.

Еще чуть-чуть —
И бабочка вспорхнет,
Покинув зимний кокон:
Одежды — минимум,
Но максимум — натуры,
Нежнейшей плоти,
Зова и улыбок.

Калейдоскоп!
Калейдоскоп и — только!

Читатель!
Ты живешь в отдельном мире,
Не знаешь про затяжки на капроне.
Эх, ты не знаешь даже про капрон!
С тобою толковать —
Что есть баланду
Иль состязаться в беге с муравьем:
Голодный сытого не разумеет...

20.ЛЮБОВЬ

Милый подарок любимому —
«Мужчинам некогда» —
черная юбка с тремя потайными кнопками:
торреодорша выбрасывает перед быком мулету —
обнажается тело легко, смущенно и обморочно.

Так было принято в любовной гвардии —
Грудь обнажать для шпажного лезвия,
Хоть северу далеко до Африки,
И страсть холодна,
Как вода енисеева.

Любовный ликбез —
Семь страниц на неделе,
И курсы —
Всего лишь трехмесячные,
Но нас качало,
Как сиамских близнецов в колыбели.
Мы были вместе,
Мы были Отечеством друг для друга.

«Любовная лодка»
разбиться о быт не может,
поскольку она — в океане
доверия, прихоти,
ласк и обид
и той же любви по всему расписанью.

Всё было не просто:
Любовный шалаш
Не выстроится
На людной улице —
Нещадно
Подводная лодка нас
Вбирала,
Как художника — студия.

Модель обнаженная —
Мрамор Каррар,
И руки точнее
Резца и лекала,
И солнечный зайчик на бедрах искал
Малейшей зацепки,
Спадая с овала.

Открытия длятся не час и не два —
Казалось, что жизни не хватит для сверки,
И можно составить толстенный словарь
Из Ахов и Охов,
Из Ухов и Эхов.

По сути,
Библейских псалмов не щадя,
Природа у нас принимала экзамен —
Мы были с тобой,
Необъятность объяв,
СЛУЧАЙНО сиамскими близнецами.

Кто знает их муку,
Поймет и экстаз
И плавные волны приливной стихии...

Поэма боится нарушить рассказ
Опять из-за шторма в Бискайском заливе,
Который все нежные лодки сомнет,
Закрутит их смерчем
И бросит на скалы.

Художник резец свой швырнул в небосвод —
Чтоб нежить овалы
Ладонью-лекалом.

Всё так
И — не так,
И читатель — знаток
Теорий и правил любовной услады...
Я здесь помолчу,
Ожидая упрек
Молчанья
И сердцебиенье —
В награду.

21. НОЧНАЯ МУЗЫКА

Какую музыку у звезд подслушать можно?
Я начинаю свой полет,
Пока не поздно,
Пока Пегасовы крыла
Трепещут нежно,
Пока сердечная игла
Шьет ниткой —нервом.

Всё выше!
Выше тростника
И сосен выше,
И зауральская река
Звенит всё тише.

Над головою — звездопад:
Искрит точило.
Дороге в рай
Дорога в ад
Закрыть не в силах.

Вот, — наконец — обряд планет,
Весов созвездье,
И возле «Да» таится «нет»
На кромке лезвия.

Собор под звездами, лампад —
Не считано,
И хор, свидание начав,
Струит молитву.

Не для тебя,
Не для меня —
Для тех, кто ниже,
Кто строит новой жизни лад,
А сам — на тризне.

И я вернусь под отчий кров
Кедровых высей,
Рифмуя музыку стихов
И звезд молитву.

22. КРОХОТНЫЙ КОНСПЕКТ

Подробно — детство,
Юности кино,
И зрелость — как узор в калейдоскопе.
Семейный быт — прекрасное ярмо.
Любимая в загадочной реторте
Плод пестует —
Алхимик милый:
Лилейный свет —
Средь прочих лилий.

Романы быт исчерпали до дна,
И кинофильмы выскребли сусеки.
Поэма беспризорная одна
Никак не кончится.
Смыкает веки...

Но и тогда жизнь катит эшелон,
Где мой плацкартный с мягким сопряжен,
На стыках ищет рифму и размер.
Строфы онегинской классический пример —
Как волчий глаз —
Сквозь время семафорит,
Но всё же я у Гоголя в фаворе
С его стихом нескладным, бурным,
Задевшим за бандуры струны.

Семья, работа, редкий алкоголь
И вылазки в распахнутые горы,
И круглый год таежный санаторий
Меня приемлет.
Зелени прибой,
И осенью палитру Бог роняет.
Художники пытаются детали,
Как строчки,
Разложить на полотне,
А мне
Арабской вязи не хватает
Запечатлеть чету своих красавиц —
Жена и ночь...
Но мал листок бумажный,
И каждый день приносит вывод важный:
Жизнь пережить — не поле перейти:
Промчаться полем-сном-перекати.

23. ОТСТУПЛЕНИЕ В ГОРЫ

Метеоритный дождь.
А загадать мне нечего:
Всё есть уже,
А нет — так, значит, нет
Осины златолиственные свечи
Выкладывают восковой паркет
На горную смиренную дорогу.
Подъем — как лифт,
И голову кружит,
И месяц, словно бивень носорога,
На бреющем, всеведущем грозит:
«Скучна мне посвященная эклога!»

Я пропустил сезон тайги кромешной,
Не посетил ночлегов дорогих.
Моей походки не узнала векша,
Зацокала и скрылась.
Пара пихт
Не тянет лап для родственных объятий —
Я, как всегда и всюду, виноват.
Рюкзак утяжелила скорби платина —
Тень друга впереди меня на шаг.

Теперь он — пастырь.
Жду его наказ,
Прислушиваюсь, тишиною бредя.
Навстречу мне — роскошный след медведя,
И вспоминаю,
Сколько раз
Я улыбался слову «следья»,
Как улыбаюсь им сейчас.

Тайга мне стала не по росту —
И широка, и высока.
Ступнею узкою река
Ущелье метит.
Вроде, просто
Перешагнуть.
Переступить,

Переиначить то, что было...
Но даже Бог уже не в силах
Помочь потерю позабыть.

Присел на камень,
Камнем стал —
Иначе сердца не удержишь
От бегства.
Дружбы пьедестал
Из снега вылеплен,
И нежность
Пугает времени оскал.

За всхлипом всхлип несёт река,
Но пресен вкус её потоков —
Она привыкла одиноко
Без зла
Подтачивать века
И скатывать по камням рокот.

Учусь.
Но сей урок не впрок —
Душа хрипит в пустых объятьях:
Ей не хватает бывшей стати,
Что радовала танцурок
В качельном аэростате

На пару с ястребом.
Со мной —
Ширококрылое паренье,
И трепетало оперенье
От пассов немагнитных сил
И ангельского восхищенья.

На высоте
Не свысока
Мы царствовали над долиной.
Она моя наполовину:
Вторую пестует тоска,
Ночной укрывшись пелериной.

24. СВИДАНИЕ С БИБЛИЕЙ

Всё меньше Моцарта.
Всё больше Баха —
Всё ближе с возрастом
Топор и плаха.

Всё интенсивнее
Часов старание
И перспективнее —
Момент свидания.

Гуляют по сердцу
Ветра осенние,
И космос просится —
Меж нас —
В посредники.

И на блесне —
Не жизнь, а обморок.
В голубизне
Запрятан омут.

И даже солнце —
Сдобной выпечки —
Корежит Хронос:
Лик, а не личико.

Прощай, сумятица
Стихов-раешников:
Всё меньше праведных,
Всё больше грешников.

И не исправиться,
И не утешиться:
Суббота с пятницей —
Как воды вешние —

Уносит в Лету
Для воскрешения,
И строчки эти —
Не утешение.

Я в них запутался —
Терновник с иглами.
Со снами — утром.
Под вечер — с книгами.

И то, и это —
Лекарство горькое:
Жизнь суррогатная —
Второго сорта.

Пространству-времени —
Подсказка прошлого.
Жизнь — это сошка,
Смерть — это ложка.

Пословиц русских
Не переспорить:
В них много музыки,
Не меньше — горя.

Всё перемерено,
Всё переузнано:
Чем меньше ЭВРИКИ,
Тем больше узников.

Цивилизация
Крыла расправила:
Всё та же станция,
Да нет спектакля.

В падучей бьётся
Мысль одинокая:
Когда вернется
И стукнет в окна

Рука родителя.
Рука прадедушки,
Страничка Библии
С Марией-девушкой.

Распятье каждого
Найдет — воздвигнется.
Хоронят заживо
Скрижали Библии.

И воскрешение —
Как день рождения.
И тем не менее.
И тем не менее...

25. ОБРАЩЕНИЕ К ТИШИНЕ

Тишина — это там,
На погосте,
Где березы устали желтеть,
Где сокровища удовольствий
Обратила в напраслину смерть,
Где безвременны все жилища.
Позабывшие солнечный блеск.
Где раскроет объятия нищего
Православный заманчивый крест.

Никогда!
Ветер гусли-погудки
Тронет трепетным —
Страсти —
Перстом,
От вечерни и до заутрени
Припадает к могилке пластом.

На плите с незатейливой вязью
Лет и зим —
Ни сурепки букета:
Пол-Европы
И четверть Азии
Повидавшего зрящно поэта.

Для его стихов шелестящих
У берез не хватает ветвей,
И у будущего — настоящего,
И у приобретений — потерь.
Всё сомкнется,
Сгустится,
Скукожится
В два числа,
В четки нескольких строк...

Человек — это глина без обжига,
Если пламя Фаворское Бог
Позабыл,
Пожалел,
Поубавил
На амвоне сердечных потерь,
И в Фаворском Огне не сгорает
Милосердью открытая дверь.

26. ПРОЩАНИЕ

Расстаться с поэмой —
Как с жизнью расстаться:
Покинувший Сферы
Вступает на паперть
Обыденной жизни,
Уже бессловесной,
Где каждому выжиге
Деньги телесны,
И даже иконны,
И даже законны,
Поскольку — центонны
И даже препонны.

Но в их колыбели
Стихи не качают.
Деньгами вещают,
Стихами венчают
На царство любви
(вот уж где заморочки!) —
прилив и отлив
поэтических строчек.

Когда же в поэме
Сгущается время —
Ни тени сомненья,
Ни тени смущенья:
Гони, погоняй,
Плетью бей, не жалея,
Поскольку в погоне —
Расея...

Расея
Не хочет быть спрятана
В короб поэмы
(красивый застенок
есть все же застенок),
и автору Веры,
Любви и Надежды
Не достает,
Чтоб из сердца одежды

Ей выкроить,
Вышить
И изукрасить:
Лохмотное сердце —
Всё так же на паперти
Посредником
Между несчастной Россией
И бедной поэмой,
Чьи строчки бессильны.

Без панегирика,
Без поклонения.
И тем не менее,
И тем не менее...

Июль 2003 — 20.3.2006

Скачать оригинал в формате MS Word