АМЕРИКА

— Жарко, Деламарш, — сказала она, отвернула лицо от стены, небрежно протянув Деламаршу руку, которую тот схватил и поцеловал. Карл не мог оторвать глаз от ее двойного подбородка, повторявшего все движения Брунельдиной головы.
— Может, поднять шторы? — спросил Деламарш.
— Только не это, — ответила она с закрытыми глазами и словно в отчаянии, — тогда будет еще хуже.

Карл подошел к изножию канапе, чтоб получше разглядеть женщину; странно, что она жалуется, жара-то самая обыкновенная.
— Погоди, сейчас я тебе помогу, — робко произнес Деламарш, расстегнул ей верхние пуговки, освободив шею и верхнюю часть груди, в вырезе мелькнуло даже тонкое кремовое кружево сорочки.
— Кто это? — вдруг спросила женщина, указывая пальцем на Карла, — и почему он так смотрит на меня?
— Ты скоро понадобишься для дела, — сказал Деламарш Карлу и отодвинул его в сторону, одновременно успокаивая женщину: — Это просто мальчишка, он будет тебе прислуживать.
— Но мне никто не нужен! — воскликнула она. — Зачем ты приводишь в дом чужих людей!
— Но ты же все время мечтала о прислуге, — сказал Деламарш, присев на корточки, ведь возле Брунельды, несмотря на ширину канапе, свободного места не было.
— Ах, Деламарш, — сказала она, — ты никак не желаешь меня понять.
— В данном случае я действительно тебя не понимаю, — отозвался Деламарш, взяв ее лицо в ладони. — Но это не беда, если хочешь, он сию же минуту исчезнет.
— Раз уж он здесь, пусть остается, — снова заговорила она, и, хотя особого дружелюбия в этих словах, пожалуй, не было, Карл от усталости почувствовал такую благодарность к ней, что, все еще в смутных мыслях об этой бесконечной лестнице, которую, быть может, придется сейчас снова одолевать, переступил через мирно почивавшего на своем одеяле Робинсона и, не обращая внимания на сердитую жестикуляцию Деламарша, сказал:
— Спасибо вам хотя бы за то, что вы позволяете мне остаться здесь еще немного. Я не смыкал глаз, кажется, целые сутки, при том что изрядно поработал и напереживался по разным поводам. Я ужасно устал. Сейчас я даже толком не понял, куда попал. Дайте мне поспать часок-другой, а потом можете с чистой совестью выпроводить меня, и я охотно уйду.
— Ты можешь вообще остаться здесь, — сказала женщина и прибавила иронически: — Места у нас в избытке, как видишь.
— Значит, придется тебе уйти, — сказал Деламарш, — ты нам не нужен.
— Нет, пусть остается, — возразила женщина совершенно серьезно.

И Деламарш, как бы исполняя ее желание, сказал Карлу:
— Тогда устраивайся.
— Он может лечь на шторы, только пускай снимет ботинки, чтобы ничего не порвать.

Деламарш показал Карлу место, которое она имела в виду. Между дверью и шкафами высилась огромная куча разного рода оконных штор. Если ее разобрать, тяжелое сложить в самом низу, а вверху — более легкое и, наконец, вытащить торчащие из кучи многочисленные карнизы и деревянные кольца, то получилось бы вполне сносное ложе, а так это была просто шаткая разъезжающаяся груда, но, несмотря на это, Карл тут же улегся — слишком он устал для особых приготовлении ко сну, да и не хотел обременять хозяев лишней суетой.

Он уже почти заснул, когда услышал громкий крик, приподнялся и увидел, что Брунельда, сидя на канапе, обнимает стоящего на коленях Деламарша. Карл, смущенный этой сценою, опять улегся и поглубже зарылся в шторы, чтобы продолжить сон. Здесь он и двух дней не выдержит, это совершенно ясно, но тем нужнее ему сон; выспится как следует, а на свежую голову быстро примет правильное решение.

Но Брунельда уже заметила вытаращенные спросонья глаза Карла, которые один раз ее уже напугали, и громко воскликнула:
— Деламарш, я умираю от духоты, мне нужно раздеться, мне нужно искупаться, отошли их обоих из комнаты куда хочешь — в коридор, на балкон, — только чтобы я их больше здесь не видела! Быть в собственной квартире и совершенно не иметь покоя! Если бы мы остались одни, Деламарш! О Боже, они все еще здесь! Как посмел этот бесстыдник Робинсон разлечься тут, при даме, в нижнем белье! А этот чужой мальчишка, только что глядевший на меня диким взглядом, снова улегся, чтобы ввести меня в заблуждение! Убери их отсюда, Деламарш, они действуют мне на нервы; если я сейчас умру — то из-за них.
— Сейчас они уберутся, а ты можешь раздеваться, — сказал Деламарш, подошел к Робинсону и, поставив ногу ему на грудь, встряхнул его. Одновременно он крикнул Карлу: — Россман, вставай! Живо на балкон, оба! И пеняйте на себя, если сунетесь сюда прежде, чем вас позовут! Ну, Робинсон, шевелись, — он тряхнул того посильнее. — А ты, Россман, смотри, как бы мне не пришлось и тобой заняться! — Тут он дважды громко хлопнул в ладоши.
— Долго это будет продолжаться! — закричала Брунельда с канапе; она широко расставила ноги на полу, чтобы чрезмерно упитанные телеса чувствовали себя посвободнее, и только с огромным усилием, громко пыхтя и то и дело отдыхая, она сумела нагнуться так, чтобы достать до верха чулок и немного их приспустить; снять их без посторонней помощи она не могла — этим пришлось заняться Деламаршу, которого она с нетерпением дожидалась.

Вконец отупевший от усталости. Карл сполз со штор и медленно пошел к балконной двери: кусок гардин обмотался вокруг его ноги, и он вяло тащил его за собой. По рассеянности он даже сказал Брунельде «Доброй ночи» и проковылял мимо Деламарша, чуть отодвинувшего занавесь, на балкон. За ним приплелся Робинсон, тоже совершенно сонный, брюзжа себе под нос:
— Вечные издевательства. Если Брунельда не пойдет с нами, я на балкон ни шагу.

Но, несмотря на это заверение, он, не сопротивляясь, вышел наружу, где тотчас улегся на каменный пол, поскольку Карл уже занял кресло.

Когда Карл проснулся, был уже вечер, звезды высыпали на небе, за высокими домами на противоположной стороне улицы вставала луна. Только осмотревшись и несколько раз вдохнув прохладный живительный воздух, Карл сообразил, где он. Как же он был неосторожен, ведь он пренебрег всеми советами старшей кухарки, всеми предупреждениями Терезы, своими собственными опасениями — сидит себе спокойно здесь, на балконе, и спит целых полдня, словно тут, за занавесью, в помине нет Деламарша, его главного врага! На полу лениво потягивался Робинсон, дергая Карла за ногу. Похоже, он-то его и разбудил, потому что сказал:
— Ну и соня ты, Россман! Вот что значит беззаботная юность! Сколько ж ты намерен еще спать! Я бы не стал тебя трогать, но, во-первых, здесь, на полу, скучно, а во-вторых, я голоден. Будь добр, привстань, там, в кресле, я припрятал кое-какую еду и хочу ее достать. Тогда и тебе немножко перепадет.

Карл встал и увидел, как Робинсон, не поднимаясь с полу, перевернулся на живот и, запустив руки под кресло, вытащил посеребренную вазу, в какие обычно кладут, например, визитные карточки. Но в этой вазе лежало полкруга совершенно черной колбасы, несколько тонких сигарет, открытая, но еще почти полная банка сардин в масле и куча карамелек, по большей части раздавленных и слипшихся. Затем он извлек из тайника большой кусок хлеба и что-то вроде парфюмерного флакона, содержавшего, похоже, отнюдь не одеколон, потому что Робинсон продемонстрировал его с особенным удовольствием и даже прищелкнул языком.
— Вот, Россман, — говорил Робинсон, глотая сардину за сардиной и время от времени вытирая масляные руки шерстяным платком, который Брунельда забыла на балконе. — Вот, Россман, как нужно припрятывать жратву, если не хочешь помереть с голоду. Знаешь, меня тут совсем ни в грош не ставят. А когда с тобой все время обращаются как с собакой, в конце концов решишь, что так оно и есть. Хорошо, что ты здесь, Россман, хоть поговорить можно. Со мной ведь во всем доме никто не разговаривает. Нас ненавидят. И все из-за Брунельды. Она, конечно, роскошная баба. Слышь... — и он поманил Карла к себе, чтобы шепнуть: — Я ее однажды нагишом видел — ого! — и при воспоминании об этом радостном событии он принялся тискать и дергать ноги Карла, так что тот воскликнул:
— Робинсон, ты с ума сошел! — перехватил его руки и отбросил.
— Ты-то совсем ребенок, Россман, — сказал Робинсон, достал из-под рубашки кинжал, висевший у него на шее, вытащил из ножен и разрезал твердую колбасу. — Тебе еще многому надо учиться. Но с нами ты на верной дороге. Да садись же. Хочешь чего-нибудь куснуть? Ну, может, глядя на меня, аппетит и нагуляешь. И хлебнуть не хочешь? Что-то ты от всего отказываешься. И ничего толком не говоришь. Впрочем, совершенно безразлично, с кем находиться на балконе, лишь бы вообще кто-нибудь был. Я-то здесь частенько сижу. Брунельде это очень уж нравится. Как только ей что-нибудь взбредет на ум: то ей холодно, то жарко, то она хочет спать, то причесаться, то снять корсет, то надеть его — меня тут же высылают на балкон. Иногда она действительно делает то, что говорит, но большей частью так и лежит на канапе, даже не пошевельнется. Раньше я, бывало, малость отодвигал занавесь и подсматривал, но с тех пор, как однажды Деламарш после такой проделки — я точно знаю, он этого не хотел, просто выполнял просьбу Брунельды — несколько раз ударил меня по лицу плетью — видишь рубцы? — я больше подсматривать не рискую. Вот и торчу здесь, на балконе, только и развлечений что еда. Позавчера сидел я вечером один, тогда я был еще в своем замечательном костюме, который, к сожалению, остался в твоей гостинице, — вот собаки! Им лишь бы сорвать с человека дорогую одежду! — сидел я тут, стало быть, совсем один и поглядывал вниз сквозь решетку, и такая меня одолела тоска, что я разрыдался. И как раз в эту минуту случайно — я сразу и не заметил — Брунельда ко мне вышла в своем красном платье — оно ей больше других к лицу, — посмотрела-посмотрела на меня и говорит: «Робинсон, почему ты плачешь?» Потом приподняла платье и подолом вытерла мне глаза. Кто ее знает, что бы она еще сделала, если бы Деламарш не позвал ее обратно в комнату. Само собой, я подумал, что теперь моя очередь, и спросил сквозь штору, нельзя ли мне войти. И что, ты думаешь, сказала Брунельда? «Нет! — говорит. — Еще чего выдумал!»
— Зачем же ты остаешься здесь, если с тобой так обращаются? — спросил Карл.
— Извини, Россман, но ты задаешь глупые вопросы, — ответил Робинсон. — Ты тоже останешься, даже если с тобой будут обращаться еще хуже. Впрочем, ко мне относятся вовсе не так уж плохо.
— Нет, — сказал Карл, — я обязательно уйду, сегодня же вечером. С вами я не останусь.
— Как же ты, к примеру, собираешься уйти сегодня вечером? — спросил Робинсон, выковыряв из хлеба мякиш и старательно обмакнув его в масло, оставшееся в коробке из-под сардин. — Как ты уйдешь, если тебя даже в комнату не пускают?
— Это еще почему? Возьмем да и войдем!
— Нет, пока не позвонят, входить нельзя, — промычал Робинсон, набивая рот жирным хлебом и перехватывая ладонью капли масла, чтобы время от времени обмакивать хлеб в этот сосуд. — Порядки здесь все строже. Сперва тут висели тонкие гардины, хотя и непрозрачные, но вечером все-таки были видны тени. Брунельде это пришлось не по нраву, и мне было ведено сшить занавесь из ее театральных халатов. Так что теперь ничего уже не видно. Во-вторых, раньше мне дозволялось спрашивать, можно ли войти, и они отвечали «да» или «нет», смотря по обстоятельствам; но я, наверное, перегнул палку, спрашивая слишком часто. Брунельда не выдержала, ведь несмотря на свою толщину она очень слабого здоровья, у нее часто болит голова, а ноги вечно ломит от подагры; вот они и решили, что спрашивать мне больше нельзя, ну а чтобы я знал, когда входить, будут звонить в колокольчик. От этого трезвона я даже просыпаюсь, одно время я завел себе для развлеченья кошку, так она, испугавшись этого звона, сбежала и не вернулась; а сегодня, между прочим, еще не звонили; кстати, после звонка я не просто могу, а обязан войти; н-да, что-то все не звонят, наверняка ждать еще долго.
— Ну вот что, — сказал Карл, — тебя это, может, и касается, а я-то при чем? В общем, так обращаются только с теми, кто позволяет себя унижать.
— Эй! — вскричал Робинсон. — Почему это ты вдруг ни при чем? Само собой, все это относится и к тебе. Сиди себе и жди здесь спокойно вместе со мной, пока не позвонят. А потом уж, пожалуйста, сколько угодно пробуй, сумеешь уйти или нет.
— Ты-то почему отсюда не уходишь? Только потому, что Деламарш твой друг, вернее, был другом? Разве это жизнь? Не лучше ли было бы в Баттерфорде, куда. вы сначала собирались? Или даже в Калифорнии, где у тебя друзья?
— Да, — сказал Робинсон, — такого никто не ожидал. — И прежде чем продолжить рассказ, он воскликнул: — За твое здоровье, милый Россман! — и отпил большой глоток из флакона. — Когда ты нас бросил, мы были в прескверном положении. Работу в первые дни получить не удавалось, впрочем, Деламарш и не хотел работать, хотя он-то бы мигом устроился, и только все время посылал на поиски меня, но мне не везет. Он просто разгуливал по округе, и был, по-моему, уже вечер, а он всего-то и добыл, что дамский кошелек. Правда, красивый, вышитый бисером — после он подарил его Брунельде, — но почти что пустой. Потом Деламарш сказал, что нам придется идти попрошайничать по квартирам, ведь при этом можно, конечно, кое-что насобирать; так вот, отправились мы просить, и я, чтоб произвести впечатление получше, пел у дверей. А Деламаршу всегда везет: перед второй же квартирой — роскошной, в первом этаже, едва мы немножко спели у дверей кухарке и слуге, смотрим, по лестнице поднимается дама, которой принадлежит эта вот квартира, то есть Брунельда, Она, наверно, слишком туго зашнуровала корсет и никак не могла одолеть ступеньки. Но как прекрасно она выглядела, Россман! Платье на ней было совершенно белое, а зонтик от солнца — красный. Конфетка, да и только! Лучше выпивки! О Боже, как она была хороша! Вот sto женщина! Нет, скажи мне, откуда такие берутся? Конечно, горничная и слуга тут же выбежали на подмогу и почти внесли ее наверх. Мы вытянулись справа и слева от двери и приветствовали ее, как здесь принято. Она чуть приостановилась, так как все еще не отдышалась, и теперь уж я и не знаю, как оно вышло, от голода я был не в себе, а она вблизи оказалась еще красивее и ширины необъятной и из-за специального корсета — я могу тебе потом показать его в сундуке — вся такая ядреная; короче говоря, я ее малость потрогал сзади, но совсем легонько, знаешь, так — прикоснулся. Конечно, нищему никак нельзя касаться богатой дамы. Прикосновения как бы не было, но вместе с тем было. Кто знает, чем бы все кончилось, если б Деламарш тотчас не дал мне оплеуху, причем такую, что я обеими руками за шею схватился.
— Вот до чего дошло! — сказал Карл и, увлекшись, уселся рядом с рассказчиком на пол. — Значит, это и была Брунельда?
— Ну да, — кивнул Робинсон, — Брунельда.
— Ты разве не говорил, что она певица? — спросил Карл.
— Конечно, певица, и певица большая, — ответил Робинсон, перекатывая языком комок карамелек и пальцем заталкивая обратно конфету, выскользнувшую изо рта. — Но тогда мы об этом еще не знали, мы только видели, что она — богатая и очень шикарная дама. Она сделала вид, что ничего не произошло, а может быть, и вправду не почувствовала, я ведь только коснулся ее пальцами. Она не отрывала взгляда от Деламарша, который опять — как он умеет! — уставился ей в глаза. Она ему сказала: «Зайди-ка на минутку!» — и указала зонтиком на квартиру, куда Деламарш должен был войти первым. Они вместе вошли, и прислуга закрыла за ними дверь. Меня позабыли снаружи, тут я решил, что это вряд ли надолго, и уселся на лестнице, ожидая Деламарша, Но вместо него появился слуга и вынес мне целую миску супа. «Деламарш позаботился!» — подумал я. Слуга подождал немного, пока я ел, постоял со мной минутку и рассказал кое-что о Брунельде, и тут я сообразил, чем может стать для нас эта встреча. Ведь Брунельда была разведена, имела крупное состояние и была совершенно независима! Ее бывший муж, владелец фабрики какао, правда, все еще любил ее, но она и слышать о нем не хотела. Он приходил в квартиру очень часто, всегда одетый очень элегантно, как на свадьбу — это чистая правда, я сам видел его, — но слуга, несмотря на крупные взятки, не смел спросить Брунельду, не согласится ли та его принять, так как он уже несколько раз спрашивал и всегда вместо ответа Брунельда бросала ему в лицо то, что в этот миг держала в руке. Однажды это была большая грелка с водой, которая выбила ему передний зуб. Да, Россман, видишь, какие дела!