Валерий Белоножко
Я много работаю, исследуя и анализируя тексты Франца Кафки. Мои работы постоянно пополняются и публикуются на этом сайте.
- Ab ovo. Франц Кафка с самого начала
- Между небом и землей. Авторское послесловие
- Между небом и землей (10) Ракета и ракета
- Между небом и землей (9) Число зверя
- Между небом и землей (8)
- Между небом и землей (7)
- Между небом и землей (6)
- Между небом и землей (5)
- Между небом и землей (4)
- Между небом и землей (3)
- Между небом и землей (2)
- Между небом и землей (1)
- Перевал Дятлова: Между небом и землей
- Перевал Дятлова. Продолжение 14
- Перевал Дятлова. Продолжение 13
- Перевал Дятлова. Продолжение 12
- Перевал Дятлова. Продолжение 11
- Перевал Дятлова. Продолжение 10
- Перевал Дятлова. Продолжение 9
- Перевал Дятлова. Продолжение 8
- Перевал Дятлова. Продолжение 7
- Перевал Дятлова. Продолжение 6
- Пленник «Замка» Франца Кафки
- Перевал Дятлова. Продолжение 5
- Перевал Дятлова. Продолжение 4
- Перевал Дятлова. Продолжение 3
- Перевал Дятлова. Продолжение 2
- Перевал Дятлова. Продолжение 1
- Перевал Дятлова.
Двадцать первый век - Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 19
- «Процесс» Дмитрия Быкова
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 18
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 17
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 16
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 15
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 14
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 13
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 12
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 11
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 10
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 9
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 8
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Часть третья
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 7
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 6
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Часть вторая
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 5
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 4
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 3
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 2
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Продолжение 1
- Печать На Тайне Мертвой Горы. Часть первая
- Влтава Франца Кафки
Валерий Белоножко
Перевал Дятлова:
Между небом и землей.
Роман о бывшем и не бывшем
(продолжение 7)
Констанс
Адъютант доложил:
— Вторая линия, сэр. Из ЦРУ...
Шервуд поднял трубку: «Да...»
— Дуг! Старина! Наконец-то я выкроил время, чтобы тебе позвонить!
— Надеюсь, не в амплуа Мойры?
— Что? Ты записался в библиотеку античной литературы?
— Слим, что-то ты юлишь, но я не вижу повода...
— Дуг, повод сидит у тебя в приемной, и было бы не вредно с ним познакомиться. Саймонс — человек деликатный, да и ты не хуже... Думаю, что вы найдете общий язык. При всем том я тебе не звонил, и вообще нахожусь официально в Берлине.
— Понял, Слим, и не приглашаю тебя на барбекю в субботу.
— Если мне не изменяет память, такой субботы не было уже два года, Дуг.
— И не говори, Слим, из-за этого я готов стать иудеем.
— Не думаю, Дуг, не думаю. Обрезание тебе не грозит, а жаль...
Саймонс оказался сутуловатым, полноватым, лысоватым, а нос у него — почти как у пингвина. Но глаза — голубые с поволокой, за которой таились внимательность и настороженность. разместился он поближе к министру и сразу по-покерски достал из ладони фотографию:
— Мне кажется, мистер Шервуд, что вы знакомы с этой девушкой...
Констанс!.. Выстрел фотоаппарата поймал её на узкой улочке — она обернулась, придерживая ладонью шелковую прядь, лакомую для ветра. Спокойные глаза с прищуром улыбки и тайны. Шубка тоже играла оттенками ворса.
Из Вайоминга он вернулся не просто с простудой — с ангиной. Жена натерла ему грудь и горло какой-то ментоловой дрянью, обернула фуляром и попросила отключить телефон и отключиться самому хотя бы до утра. Слабость заставила Дугласа подчиниться. Прохлада подушки порадовала, и он вскоре впал в забытье.
Очнулся, вспоминая, где он, и почему кто-то пальцем сдерживает вращение пластинки — буги — вуги потеряло, по крайней мере, семьдесят пять процентов своего темперамента. А это был любимый Глен Миллер, Pensilvania 6500, но в какой чудовищной обработке! Какой-то бойкий оркестр работал в стиле буги — вуги, но в четыре раза медленнее, чем это было необходимо. Шервуд вышел из своей спальни на втором этаже, приблизился к перилам и глянул в холл. Он был придуман женой. 60 на 60 футов, пол покрыт серыми и синими коврами в шахматном порядке. Сверкающая челюсть бара. На стойку взгромоздилась младшая дочь Сара. Из мебели — только диваны и кресла, куда с ногами примостились три незнакомых юноши. Задняя стенка во всю длину и ширину — из двойного стекла, между ними сейчас взлетали ввысь голубые и фиолетовые фонтаны. Перед самой стенкой прямо из пола поднималось шесть лимонных деревьев.
А перед ними разворачивалось действо, которому трудно было придумать название. Юная особа в платьице, которое можно было бы назвать вечерним, если бы при движениях из-под него не промелькивала смелая до невозможности алость трусиков, и в длинных перчатках на безупречной формы руках, истомно двигалась спиной к зрителям, а когда поворачивалась к ним, то лицо почти полностью закрывали волосы и змеиные движения рук. Ткань платья и перчатки были серого цвета, переливающегося в сиреневый, ногти на ногах — с алым лаком, обнаженные плечи еще помнили труд пляжного загара, ноги... Они были как раз той длины, что еще дюйм — и возникло впечатление долговязости. Полные, особенно там, где промелькивали трусики. Двигались гимнастической поступью, приостанавливаясь и приседая на поворотах и неожиданно выплескивая тело на чувственную волну. Замедленный ритм мелодии вынуждал танцующую к томным движениям демонстрации грации и безупречности чудного облика. Каждая грудь под тканью полнокровно плескалась в собственном ритме. Да, девушка являла всю себя — за исключением лица. Пышные каштановые волосы лишь иногда приоткрывали фрагмент загадочной фрески, которая грохнулась об пол и рассыпалась. И тут же танцовщица повернулась, раскинув в щедром жесте ноги и руки — это вписывалось в круг фигура идеального сечения Леонардо да Винчи. Но сам жест имел и сакральное значение — Возьми Меня!
Лицо... улыбалось глазами, ямочками на щеках, бутоном губ. Само лицо её было бутоном, само тело с дразнящей алостью пестика. В чертах лица было что-то индейское, и славянское, и — воспоминание о библейской Еве.
Шервуд очнулся, когда понял, что она смотрит ему прямо в глаза и сдерживает полет улыбки. Оказывается, у него плакало в чреслах. Оказывается, он был весь мокрым и горячим. Оказывается, он перестал контролировать себя. Но нет — не совсем. Он сделал шаг назад. А потом пошагал в спальню и — в ванную, где сбросил с себя мокрую пижамную пару. В огромном зеркале он увидел свой член в продольном удлиненном состоянии. Он растерся мягким полотенцем и обтер этот принадлежащий природе орган почти с жалостью. Окинул взглядом свою фигуру, хмыкнул — не то чтобы он потерял спортивную форму, но время покрыло его особой патиной, оно работало старательно, хотя и медленно. Жена как-то назвала его «тенью Антиноя». Зеркало смотрело на него глазами той девушки, но не улыбалось. Казалось бы, таких, как она — на каждом шагу... Но нет, таких он еще не видывал. Бутон — хотя и расцветший, но все равно бутон. Она была на удивление цельным созданием природы, которая экспериментирует неостановимо. Есть такой жест — перечеркнуть себе горло ребром ладони. Эта девушка — ребро ладони времени. Да и не девушка она вовсе — полноценная Ева после грехопадения или... грехопадений. Созревший бутон, который раскроется каждому. Вот так: он — каждый. Он посылает гладиатора завоевывать космос, но для неё он — каждый... Шервуд не поверил собственному стону. Он болен? Да, он болен. Но это — всего лишь этап болезни жизни. Он присел на край ванны. Да, пока он воевал, семействовал и работал, время отчеканило ослепительную юность — вот он, настоящей космос! Но где его ракета? Он с сожалением посмотрел вниз — на нелепость, которое только и годилось на то, чтобы спрятать его в женском теле.
За ночь она четыре раза распахивала свои объятия. Но просыпался он очень спокойным и довольным чем-то, а утром встал почти полностью здоровым, так что жена назвала себя великим Эскулапом, Парацельсом и Авиценной. Глядя в чашку кофе, Шервуд спросил: «Сара, что это вчера было на первом этаже?»
— О, папа, как жаль, что ты этого не видел! Вчера у нас была Констанс — танцевала, как богиня!
— И где ты раздобыла эту богиню?
— Не я. Это она нашла меня в «Мэрион». Ты помнишь Джеффа?
— Это — который с челкой?
— Нет, это который — поэт. И, оказывается, до меня он якшался с Констанс. Вот она и подошла ко мне, чтобы сообщить новость: Джефф — импотент.
— Ты шутишь?
— Ей-богу! Она так сказала. Вот тогда я и вспомнила его застенчивость и вечные жалобы на судьбу и здоровье.
— Смотрите, какие нынче заботы у молодежи...
Не смейся, папа, это ведь очень серьезно...
— Да, Саймонс, я видел эту девушку, её зовут Констанс. Она бывает у нас, она — подруга нашей Сары.
— Нет, мистерШшервуд, нет. Это — Констанс Демл, танцовщица из ночного клуба «Лакомка». Она же — любовница сенатора Спеллмана, и вокруг неё бьет копытами сенатор Торп. И она не принимает таблеток и не заставляет партнера надевать презерватив, то есть она стерилизована. Вы понимаете, что я хочу этим сказать?
— Нет, боюсь, что не совсем...
Ну тогда, сэр, взгляните еще и на эти фотографии. Номер один. Констанс входит в маленький книжный магазинчик в Гринич — Виллидже, принадлежащий некой Кэтрин Таласси. Номер два. Вот эта самая Кэтрин потчует в баре некоего свободного художника. Обратите внимание — он и одет, как свободный художник. А вот и номер три. Здесь он же на скамейке в Центральном парке играет сам с собой в шахматы и одет как джентльмен. А спиной к нему на другой скамейке рядом сидит другой джентльмен и читает газету, и это не кто другой, как русский атташе по культуре. А теперь взгляните на обороте...
Шервуд перевернул фотографии — 27 ноября 1958 года. И — последовательно — 10-13, 14 — 25, 18-10...
— Теперь понимаете, мистер Шервуд, какая цепочка и как она, в конечном счете, упирается в вашу персону.
— Вчера я видел её у нас с каким-то молодым человеком...
Вчера Констанс, когда он приехал домой, поднималась по лестнице, и каждый шаг её был — словно она вытаскивала из ножен шпагу. Он встал и подошел к стене, словно бы разглядывая огромную карту мира с многочисленными самолетиками на многочисленных посадочных площадках.
— Вот именно, сэр. И я боюсь, что это может быть как-то связано с мистером Бишопом.
— Бывшим мистером Бишопом.
— Вот именно, сэр.
— Она тогда танцевала Демона Врубеля...
— Откуда вы знаете, сэр?
— У моей жены есть альбом, я там видел...
— И что же?
— Врубель был сумасшедшим. Русские — сумасшедшие. Они до сумасшествия талантливы. Я чувствую, как они процарапываются в космос. У них острые и крепкие когти. Так вы считаете Констанс опасной?
— Мистер Шервуд, причем здесь Констанс? Вы сами для себя опасны...
— Не слишком-то, Саймонс! Не забывайтесь!
— Я не досказал, сэр. Просто я хотел сказать, что для русских вы опаснее во сто крат. И вот тут-то она очень опасна.
— Вы её уберете, Саймонс?
— Ну, разве что некоторым образом...
— Не хочу об этом слышать, Саймонс. Но настоящая опасность находится сейчас в России, в Подлипках, и вам до неё не добраться.
— Вы имеете в виду Королева...
— Конечно. Если бы он был у меня в проекте, я бы по утрам чистил ему ботинки гуталином, я бы завернул его в вату и кормил с ложечки...
— Ну, это вряд ли, сэр. У них там у всех спецпайки...
— У них там у всех — баланда, ртидцатиградусные морозы. знаете. Что такое баланда, Саймонс?
— Это — капустный лист с рыбьей головой в мутной жиже.
— Именно. А еще у них у всех простужен геморрой, так как они не знают настоящего туалета. Еще вчера они жили в ожидании ареста. А сейчас... как это у них называется?... Лауреаты Ленинской премии...
— Скажите мне по секрету, мистер Шервуд, неужели наши дела так плохи?
Шервуд был раздражен. Затащи он девчонку на нелегальную квартиру, и с его карьерой будет покончено. Поколебавшись, он сказал: «Хороша девка. Но — зелен виноград».
— Я рад, сэр, что вы это понимаете.
— Вот учить меня и ставить мне пятерки по поведению не следует, Саймонс.
— Так нам следует поквитаться за Бишопа, сэр?
— Ну, если, Саймонс, вы так ставите вопрос...
— Я его не ставлю, сэр, я намазываю его горчицей и с удовольствием съедаю...
Шервуд вернулся в кресло. Взял фото Констанс — она поправляла волосы, но и высматривала кого-то из-под руки. Если из его сорока шести лет минусовать её двадцать три. Он станет двадцатитрехлетним лейтенантом, который не пожалеет ни себя, ни других в войне за демократию, черт бы её подрал!
Шервуд медленно разорвал фото на восемь частей, построил домик в пепельнице и взял зажигалку. Вот сомкнулся в пепле и левый глаз Констанс...
— Жанна д*Арк, сэр?
— Констанс д*Арк, Саймонс, и я не уверен, что это нам очень поможет...
Дворянский вальс
Сегодня дежурная по печке — Люда. Она заложила щепу, подсунула спасительную бересту и подпалила. Пламя от белого свертыша протянуло пальцы к дереву, и щепки радостно взялись. Этому маленькому чуду девушка дивилась всякий раз — калейдоскоп пламени завораживал. Закрыв дверцу, Люда откинулась на приготовленное кем-то изголовье. Затылком почувствовала неудобство соприкосновения с каким-то маленьким выступом. Зажгла фонарик — меховая безрукавка Семена. Развернула. Нащупала в кармане коробочку. На крышечке надпись — ВАЗЕЛИН. Люда обрадовалась — кстати! Открутила крышечку — знакомый запах. Кончиком пальца нанесла слой вазелина на щеки и втерла в шершавую щеку. Но коробочка показалась ей несоразмерно тяжеленькой. Присмотревшись, ухватилась ногтями за маленький выступ, вытянула кукольное вазелиновое блюдечко. Под ним что-то темнело. Вытряхнула на ладонь округлую тяжесть кольца. Очень странное кольцо! Скорее даже — перстень. Бронзовое, широкое. Но внутри его — стержневой конус, так что пальца не продеть. Ухватилась за стержень, и он прокрутился: внутри кольца — другое, поменьше. Прокрутила еще раз, и стержень выпал в отверстие первого кольца, тогда как второе перекрыло обратный ход. Девушка надела его на средний палец — все равно слишком велико. Но когда сжала кулак, почувствовала странную уверенность и возбуждение даже. Острый стержень топорщился вызывающе и опасно. Ишь ты — ХЕВСУРСКОЕ БОЕВОЕ КОЛЬЦО! Она вычитала об этом летом в книге Анны Антоновской «Великий Моурави». Там говорилось, что горские народы Кистины, пшавы, сваны и хевсуры были всегда цветом грузинского воинства. И не только из-за храбрости и стойкости. Немногочисленные воины имели полное боевое облачение — шлем, кольчугу, поручи и поножи. Мечом сразить их было затруднительно. Но у хевсуров как раз и придуман боевой перстень, стержень которого проходил сквозь металлические кольца кольчуги и поражал противника.
Люда припомнила еще, что Семен был с Кавказа. Сувенир? Наследственное? Или... что-то еще. Подумала немного, сдвинула второе кольцо и утопило жало стержня. Завернула кольцо в платочек и спрятала в нагрудный карман. Это был неосознанный порыв, почему-то показавшийся необходимым.
Подбросила пару поленец в печку и вернулась к костру. При свете пламени не сразу поняла, что отсутствуют Зина с Семеном.
Отблески костра протягивали свои любопытные носы в прогалы хвои. Зина с Семеном молчали. Девушка лежала на откинутой поле его ватника. Молчали. У них не было ничего общего, даже чувство — в самом зародыше. Нагромождать на него чужое прошлое — насмерть придавить можно. Но и не быть хотя бы пока вместе — неужто заказано? Вот они уже выдали свою несостоявшуюся тайну товарищам. Игорь второй день — как иззубренная пружина. Ну и пускай — ходит вокруг неё три года. И сам не ам и другому не дам! У них в группе — уже четвертая свадьба! Мама тоже закидывала удочку: «В старых девках не засидишься.» По деревенским меркам двадцать два — чуть не перестарок. На вечерках в этом-то времени девки смелы и вызывающи. Но Зина уже — городская, с деревенским подбоем. И Семен тоже — перестарок. За него пойти — как на вершину взобраться. Женщин у него, наверное, было — пропасть... Какая-нибудь телефонисточка проводами или сестричка бинтами опутала-притянула. Не зная мужчины, она могла фантазировать что угодно и все, разумеется, невпопад. Лежать сейчас рядом с ним приятственно.. А если — в постели? Голым-голыми? У неё дух захватило — такая смазанная туманом картина представилась. А вот еще — вместе с баньке, что в речушку подол подмостков окунула. Картину заволокло паром — так и хочется отогнать его рукою. У них шайки — старинные, деревянные, из сухой осины. В одну ноги поставить, другую — справа на полок, чтобы вехоть хозяйственным мылом вспузыривать, а потом вокруг грудей водить, пока соски не насторожатся. Либо он — на втором полке сядет, ноги раздвинув, и ей остается только — откинувшись — голову свою уложить в гильотину эту. Лица — в пару — не видно. Разве что — усики. А еще из пара выпадет пара рук, крыльев лебединых. Сердце обнимут, которое проклюнется да и выпадет из скорлупы тела. Так ведь это — только прелюдия к золотой симфонии, к тактам-ритмам, к взлетам-падениям.
Ей стало вдруг жарко-морозно — поняла, что краснеет. Как бы Семен не заметил!
А мужчина смотрел в пропасть над собой, куда падали отдельные звезды и отдельные вселенные. Звездный атлас ему был — по необходимости — знаком, картина, втягивающая его в себя. Сколько раз в горах душу из него высасывало звездное небо, и он жил-плавал там, утягиваемый в темноту невесомости. В космосе, а не на Земле нужно искать спасения. Может быть, даже с Господом придется там встретиться. Партийный билет — не помеха.
— Бип-бип-бип... — забибикала Зина.
Семен поморгал, сгоняя влагу из озерца глаза на щеку — на переднем плане космоса сверкающий спутник обозначал себя человечеству.
— Нет — нет, Зина. Это — американский шпионский спутник «Эхо». Наш спутник пробыл на орбите 02 дня...
— Не может быть! Откуда ты знаешь?
— На Кавказе ребята говорили — там экспедиция...
Помолчали. Потом Зина попросила: «Расскажи, Семен, самый страшный случай из своей жизни...»
— Самый? Страшный? Ну вот... Тоже на Кавказе было... Сплю я в своей палатке и снится мне, что я играю в Пекине на чемпионате мира по настольному теннису в финале со знаменитым шведом. И не удивительно, что в Пекине, а то, что я выигрываю, а вместо ракетки у меня а руке — одежная щетка. У шведа ракетка мягкая — закручивает, как хочет, а я по-рабоче-крестьянски обратной стороной щетки луплю — цок-цок-цок! А она лакированная, а и ничего себе. И вот при счете 20:19 в мою пользу швед подает. Ну, я и звезданул от души. Шарик, хоть и китайский, — крэк! Вот те на! — думаю. — Заменят ли... И открываю глаза. А над лицом плавает шарик бело-голубой с красными прожилками-червячками. Так сказать, шаровая молния в миниатюре. И пульсирует она так, что у меня брови дыбом встали. Хорошо, что ноги босые были, и я не потерялся: тихонько раздвинул полы палатки, и эта подлая штука — юрк в проем и там взорвалась! За оттяжку задела — пережгла к чертовой матери! А у меня в подошвах — два миллиона стеклянных осколков...
— А почему — два?
— Ну как же? Подошв-то пара... И кругом от озона удушье, и на ноги встать опасаюсь. Ребята сбежались — как да что? Рассказываю — не верят. Наверное, от немцев еще боеприпас взорвался. А потом говорит один: «Сёма, а брови-то где у тебя?» А их вправду нету... Весь лоб горит. Вот тогда мне и стало страшно
— Ой, а мне-то как!..
— Да ладно. Забудем. Я тебе лучше сейчас «Дамский вальс» промурлыкаю...
— Да ты что, Семен? Я по Кавказу знала, что есть такой, а найти, кто напел бы или слова сказал, так и не нашла.
Семен положил три паольца на плечо Зины, примерил ритмику трех пальцев и тихонько начал:
Белый бант,
Аксельбант —
Эта пара парит
Над паркетом, забыв обо всем.
Капельмейстер застыл —
У него нету сил
Гладить сердцебиенье своё.
Жизнь дает
Редкий шанс
Влить любовь в этот вальс
И перчатку перчаткой обнять.
Сотни глаз -
Не для нас,
И под люстрой вираж
Разрезает танцующих пласт.
Скрипок вздох.
Па шагов.
Нет смущенья следов —
Декольте из-под мушки слепит.
Остается теперь
Распахнуть вальсу дверь
В сад, где звезды
Забыли про стыд.
Мрамор плеч
Целовать,
Пальцами
Колдовать,
И, беседку
Замкнув на засов темнотой,
Вальс взлетает к луне,
Где последнее «Нет»
Поражает
Стрелою
Любовь.
Зина молчала, потрясенная. Взрослый мужчина, оказывается, — романтик. У него — нежное сердце. У него взгляд во всю ширь и во все времена.
— Это... чей вальс!
— Это — МОЙ вальс! — вскричал Семен.
Ну, как объяснишь этой девочке, что этот вальс по праву — его.
Володя Криген, очкастый филолог из МГУ, попал в роту Семена с пополнением из добровольцев. Он совершенно не боялся смерти — лез куда ни попадя и куда не след, так что Семен приказал ему быть всегда рядом. Когда пытались взять деревню Чернушку, минометный огонь отсек их, и после очередного разрыва мины их просто снесло в соседнюю воронку. Ранило, конечно, обоих. Рота отошла, а им с Володей пришлось ждать темноты, чтобы уйти к своим. После долгого ожидания Кригер сказал: «Товарищ лейтенант, можно я вам свой вальс напою...
— Валяй...
Кригер тихонько спел «Дворянский вальс».
— Еще!
Кригер спел еще.
— Еще!
Пулеметы били с двух сторон. Наши старались прикрыть отход командира, немцы — воспрепятствовать этому.
В сумерках поползли к своим. Уже на самом бруствере Володю нашла пулеметная очередь.
С тех пор «Дворянский вальс» стал ЕГО вальсом. Он называл его так, когда любил себя. Когда ненавидел себя, это был «Кригер — вальс».
Туда и обратно
31 января около восьми тайга стала светлеть, а после трех часов лыжни обернулась мелколесьем. Горный хребет пытался дотянуться до облаков, но с запада на восток, словно планеры дальнего авиаклуба, небо было изразцово-мусульманской голубизны. Это — Гималаи в миниатюре. Цветная фотография глаза скудела в объективах фотоаппаратов и черно-белой пленке.
Но хотелось ухватить за хвост красоту этой бело-голубой птицы, парящей над подползающему к горному склону редколесьем. Этому простору были тысячи лет, и он не сдвигался с места — приходилось терзать лыжами снежную целину, девственную именно для них и ради них. Время здесь стояло снежными часами, зацикленной на самой себе тайгой. Зверьё и птицы жили здесь следами и безнадежностью манны небесной. Великий зимний пост. Только кедровки молились скрипом скорбно вздрагивающих клювов. Лось вышагивал, как на конкуре. Ветки елей пасуют друг другу серый комочек белки. Дятел-тютель несет впереди себя тоскливое цвирканье. Мощный компактный ворон рассматривает с сухары цепочку лыжников. Это — неправильные звери. Даже после волка еще можно урвать кусок шкуры сохатого либо снега с кровью. А эти едят два раза в день и все — подчистую, сухаря не оставят. В общем, бесполезно сюда ходят. И куда Господь смотрит?..
Совещание. Переваливать или на этой стороне стойбище ладить? Начальник смотрит индифферентно, то есть безразлично. У него — свое на уме. Слишком свое. Победили девушки: на перевал — завтра.
Вернулись по своей лыжне, отыскали место поудобнее, подровянее. Коллектив работал слаженно. Но с прохладцей. Коля совсем перестал балагурить. Костер не сплачивал, а разъединял. Какое-то ожидание — словно не решались нитку в иголку продеть.
Игорь — с вызовом — Семену: «А наверное, Семен убивать-то приходилось?»
— Наверное, приходилось, — тот решил снизить тон разговора.
— А вспоминать приходится?
— Это ты правильно сказал, Игорь, именно — приходится. Война — она жилы выматывает. Из души. Болтаются они, а заденешь — больно. Век бы вам её не видеть — войны-то. Знаете, кто там, кроме солдата, самый несчастный?
— И кто же?
— А собака — вот кто. Животное, которое доверилось человеку, а он её — под танк, да с парой противотанковых. Вот жизнь её собачья — вспомнилась ли ей за сотую долю секунды до стальной смерти? .. А вот еще парашютистов в воздухе расстреливают — как на стрельбище, как птиц в клетке строп. А немец потом обшмонает и шелк парашютный свернет, чтобы в окопной ячейке поспособнее было. Маскхалаты тоже мастерят. Домой в отпуск возят — фрау своим.
Зина: «А что, Семен, ты об этом в настоящем времени говоришь? До сих пор болит?»
— Болит — не болит, а, бывает, приснится. Из башки это не выбьешь, как из сапога — камешек.
Игорь — настойчиво: «А про то, как сам убивал, промолчишь, небось?»
— А тебе как — оптом или в розницу?
Это — как душе будет угодно...
— А душе — никак! Рассказать — как кусочек её вынуть. Вообще-то самое простое — в атаке, все — на автомате. Уж коли до чужого окопа добрался, значит, за тебя — Бог. Тогда — как выход цыганский, только автомат — вместо гитары, и спирт уже преподнесем перед, а после, коли уцелеешь, — хоть залейся!
— А ранило?
— Да нет почти, пофартило. Я ведь — фартовый, как золотоискатель — на Магадане.
— А и там доводилось?
— Можешь мою трудовую книжку посмотреть на Коуровской.
Семен говорил размеренно и спокойно, словно тыщу раз беседовал с самим собой на эти темы — темы неожиданной смерти посреди жизни, тему колоска украинской пшеницы в 1941-ом.
Фосфоресцирующие стрелки доложили: без пяти три. Кто-то похрапывает рефлекторно, кто-то дышит терпеливо, словно не додышал в прошлой жизни. В печке угольков — кот наплакал, но растопка взялась сразу — бодро и с благожелательным треском.
Нодья посередине огненно съела сама себя и кедровым дровишкам обрадовалась. Ведро с водой было заготовлено с вечера и угнездилось над пламенем привычно. Семен посолил воду и засыпал гречу — калории сегодня — ох — как пригодятся.
Вчера, наконец, Семен перетянул одеяло на себя — Игорь сдал все свои позиции, и не сказать, что — по слабине. Зина была таким мощным довеском на общих весах, что даже противостояния не получилось. Семен вместе с Юрой были главной тягловой силой в группе, а потом валили сухары — словно канадские лесорубы на соревнованиях. И по мелочам Семен не встревал, и уважителен был ко всем ровно, и шутку мог на себя обратить, коли доведется. Вчера он объявил, что послезавтра, второго февраля, у него — день рождения и он заранее просит для себя подарка — вести всех на Отортен. Предложение было до того неожиданное, что возражений не последовало. Временность его старшинства всех устраивала еще и потому, что было интересно перенять опыт старшего инструктора и бывалого фронтовика. А потом еще посовещались и решили попробовать пройти 15 километров до Отортена и столько же — обратно за один день: наверху — фирн, а рюкзаков взять всего пару и того-сего — по минимуму. Правда, был еще фактор погоды, но солнце вчера хорошо садилось и потепления не предвиделось. За три дня прошли всего полста километров, и такой бросок казался вдохновляющим. Люда, правда, посетовала на утреннюю тьму, но тут ей сразу возразили — как раз к утру луна будет — самое то.
У Семена уже стал подкачиваться адреналин — значит, все будет хорошо, все — правильно, и, как вожак, он достоин.
Отставив кашу и прикрыв ведро, Семен повесил котелок для чая, чему очень удивился вышедший на оправку Рустам.
— А это — сюрприз. Ноу-хау, так сказать. Рецепт эвенков.
В половине шестого — общая побудка. Много порадовались ведру теплой воды для утреннего туалета. Как-то все пошло ладом и по кайфу. Греча со свининой упрела и шла за милую душу. А в котелок Семен снабдил большой пачкой краснодарского чая, а как он «ачифирел», налил всем по полкружки и сказал, чтобы пили маленькими глотками, присасывая сахар. Сначала осторожничали, но никакого урону не чувствовалось, напротив — бодрость вливалась в кровь мощными толчками.
В свой рюкзак Семен уложил одеяло, топор, корейку, сухари, чай, котелок и несколько ладных полешков: «На котелок — хватит».
Сначала по темну было идти непривычно, но уже в редколесье луна заработала во всю силу, а потом снег на подъеме все уплотнялся, пока не стал фирном. В девять часов, уже — по свету, были на перемычке высоток 1079 и 911.
Заснеженная, примеряющая на себя историю степь. Цивилизация сюда пришла, чтобы научиться покидать Землю. Человек здесь и там, в космосе, равновелик самому себе, но ему кажется, что это не так. Он полон замыслов, а замыслы преисполняют человека гордостью. С Верховной точки зрения это — гордыня. Первобытный человек научился пользоваться огнем и удлинил руку палкой. Через много-много лет огонь и палка совместились — странное сооружение, страшная энергия — 20 миллионов лошадиных сил. Космосу объявлена война, а по существу — Богу, которого, разумеется, нет. Порывы объявлены благими, устремления — романтическими. Человек не понял, что объявил войну не космосу, а Божественной Пустоте. Когда-то это уже было, но было так давно, что человеческие существа потеряли письменность и вынуждены были передавать знания как легенды — от губ к уху. Постепенно знания растворились — остались одни легенды. Смысл их не утрачен, но объявлен детством человечества. Догадки о смене цивилизаций тоже объявлены сказками. А человек всегда мечтал сделать сказки рукотворными. Изобрели гильотину, чтобы отсечь на Гревской площади голову самому Гильотену. Изобрели аэроплан, чтобы снести с лица Земли город Дрезден. Освоили атомную энергию, чтобы сделать Японию памятником ядерному джинну, а Чернобыль — заповедником имени братьев Стругацких.
Вон там, далеко в степи, на стартовом столе — ракета. Герберт Уэллс написал книгу «Первые люди на Луне». 2 января 1959 года многоступенчатая ракета стартовала с Земли в сторону Луны. В сторону... Наше дело — сторона. Наши ученые — филологи.
За два дня до старта АВС переписал своей рукой статью корреспондента для печати в «Правде» «После успешного полета».
А потом его «натаскиваи» для будущей пресс-конференции: так сказать, мировая слава, нельзя ударить советским лицом в грязь.
Предстоящая процедура закрепления датчиков на теле заранее АВС никак не радовала: по опыту знал, что впоследствии на их месте будут язвочки — физическое тело «бунтует», но, как говорится, назвался груздем...
«Маршальский» деревянный финский домик из трех комнат, самая большая (около 22 квадратных метров) — комната космонавта. Голубые обои, белый фанерный потолок с двумя небольшими люстрами. Два светлых окна, выходящие на юг, завешены тюлевыми занавесками. В левом ближнем (от входа) углу — кровать АВС. Большая полутораспальная металлическая кровать покрыта зелено-белым шерстяным одеялом, сверху одеяла лежат две подушки. Посреди комнаты — небольшой круглый стол, на нем — две вазы с цветами, фрукты и томик стихов Лермонтова; два мягких кресла, четыре стула. В левом углу — зеркало; на небольшом столике — радиоприемник «Октава». От стола к двери на полу расстелена зеленая дорожка с красными полосами, около окон столик с вентиляторами и тумбочка между зеркалом и кроватью. Вот и все нехитрое убранство этой исторической комнаты...
5-30 утра.
Врач входит и будит человека. Сейчас спорят: принимал тот снотворное? Не думаю — это было бы глупо. Человечество не имеет право быть глупым. (Во всяком случае так высечено на его скрижалях.). Отдельный человек — вряд ли. Пример: вот этот самый, тридцатипятилетний, чья профессия — летун. Эта профессия еще только зарождается.
Привычная утренняя процедура. Шаманит врач. Все параметры — в норме. Параметры души неизвестны. Полноценный обед — ярый украинский борщ, манты, клюквенный кисель. Еще вчера приходилось сосать всякую дрянь из пластмассовых туб. Врачу не терпится спросить, не страшится ли человек. Психолог, мать твою!
Этот же вопрос — в глазах Главного Конструктора, зашедшего в домик. Человек облачается в голубой комбинезон. Главный Конструктор протягивает удостоверение:
СССР.
АЛЕКСАНДР СУВОРОВ.
КОСМОНАВТ № 1
Карточка прячется в специальный кармашек. Кому предъявлять? Господу?
Приходится еще расписаться за Удостоверение, подписанное главкомом Вершининым.
Потом его облекают в оранжевого цвета скафандр.
Александр Суворов — член КПСС. Это КПСС обучила его и привезла сюда на самолете. У КПСС — праздник: внеочередной двадцать первый съезд.
Явился Главный Теоретик. Фамилии его никто не знал, только — имя. Он бледен, порывист в жестах, с надеждой смотрит на Александра. «А поворотись-ка, сынку...». Они и не мечтали встретиться, а вот — случилось. Они связаны пуповиной — пуповиной ракеты. Главный Теоретик болен космосом и заразил этим КПСС и Александра.
Но Главный Теоретик знает слишком много, чтобы поведать это своему протеже.
Обстановка становится все торжественнее и напряженнее. Вышли из домика, погрузились в автобус, где к скафандру подключили систему жизнеобеспечения. Темно, как в предполагаемом космосе. Главный Теоретик смотрит на Главного Конструктора, Главный Конструктор — на Александра Суворова, Александр Суворов — на ракету. Вообще-то они называли её самолетом, вставшим на дыбы. Привычный термин — САМОЛЕТ — успокаивал. Вставший на дыбы — так можно сказать о степном жеребце.
Александр был убежденным партийным оптимистом. Ракета тоже должна была знать свое дело — сколько лет её холили и обучали! Её товарки уже побывали в космосе, и её товарок уже не было. Миллионы лошадиных сил не могли оставить их в живых. О том, сколько ракет погибло на старте, вспоминать не хотели ни Главный Конструктор, ни Главный Теоретик, ни многочисленная обслуга; самое страшное и смешное — когда какой-нибудь лабух — сборщик закрепит клапан обратной стороной или в систему подачи попадет грязь из-под ногтя сборщика. Все — на фу — фу, все — на милосердие Господне, на забывчивость статистики...
У стартового стола состоялась попытка маленького митинга. Идущие на смерть приветствуют тебя, Цезарь! Это показалось фарсом ракете, но не Александру — еще несколько лишних минут Земли и достартовой жизни.
Лифт поднимает его до кабины — крохотной тюремной камеры. Большую часть занимает специальное кресло с системой катапультирования. Куда? В космос? Много приборов, тумблеров, лампочек, хотя все — на автоматике. Александр знает, что теперь от него ничего не зависит. Радиопереговоры пытаются успокоить. Не получается. Да это и не важно! В запасе у Александра и команды — целый час, 60 минут, 3600 секунд. Чтобы не считать их, лучше слушать музыку Чайковского — «Времена года». «Какое, милые, у нас столетье на дворе?». За бортом — зима, в скафандре — «ташкент». Особенно — под мышками. Сердце тоже — вроде кукушки: отсчитывает с перерывами, что там ему полагается. Жена, небось, уже на работе — первый урок, у первоклашек. Тайком ест мел — словно я не знаю, что — беременна. Пацан будет или девчушка-ягодка...
Традиционная сцена: для успеха дела техническому руководству, перед уходом со стартовой позиции, надлежало непременно поссать с козырька в газоотводный канал. И это было выполнено по 15-минутной готовности.
Там, внизу, кипит важная работа. Там стараются от него избавиться — на некоторое время. Он им нужен теперь — как физическое тело. Живое физическое тело. Он им нужен — как свидетель. Собаки ведь говорить не умеют. Жаль их, тварей бессловесных. Они здесь вообще — не при чем! Просто несколько тысяч лет назад прибились к человеку, прикипели, никак отвыкнуть не умеют. А мы отвечаем за наших близких. Любовь собаки — ценою в жизнь. Вот говорят: заживет, как на собаке! Про человека собака такого не скажет — ей это просто в голову не придет. И не пеняйте мне, что она говорить не умеет. Она умеет все. Она — наше второе Я, а мы не подозреваем об этом. Мы воспользовались её животным стадным чувством, а она переняла от нас любовь и сделала её чистой, доверчивой, беззаветной. Хоть мы смотрим на неё сверху вниз, взгляд её человечнее нашего. Вот только любит она лишь своего хозяина. До остальных ей дела нет.
ЛЮБЯЩИЕ ТЕБЯ ИДУТ НА СМЕРТЬ, ЦЕЗАРЬ!
А дюзы уже транслируют огонь и грохот, отходят фермы, трепещет сообщество сердец. Медики фиксируют пульс АВС — 157 ударов в минуту! Ракета отрывается от стола, нисходит перегрузка, и все уже неотменимо — может быть, даже сам космос. Московское время — 9 часов 7 минут.
Американская радарная станция Шамия на Алеутских островах запеленговала радиосигналы космического корабля АВС, а через 23 минуты президент США узнал о событии от главного научного советника и задал очень простой вопрос: «ВЫ уверены, что советский космонавт удачно приземлится?»
Ответ был еще проще: «Пятьдесят на пятдесят, сэр».
Для президента поздний звонок не был неожиданностью — он ждал этой новости; радиотехническая разведка информировала президента о подготовке нового старта русских, и Белый дом даже заготовил приветственное послание Хрущеву...
Земля отпустила космический корабль, потерявший первую и вторую ступени. Но на высоте 300 километров космос показывал только свое подбрюшье. А Земля была прекрасна, как беременная женщина, да, собственно, и казалась таковой на стыке тьмы и света. Была она нагляднее карты в географическом атласе и специального вращающегося в кабине глобуса, где точка ракеты показывала орбиту. Страх восторга. Адреналин — на всю катушку. Хотелось иметь две пары глаз, а Земля не хотела делиться сердцем с космосом. Он — бездна, все равно его не заполнить. Вечность и бесконечность мира — только сейчас в это можно поверить. Но как материализм согласуется с бесконечностью и вечностью? Материализм пишется с маленькой буквы, а Бог, Господь — с заглавной. Да, оказывается, в космосе нет КПСС. Будь на моем месте Никита Сергеевич Хрущев, борец с церковниками, — что бы он мог доложить Центральному Комитету? А что я отрапортую? Хотя чего уж там — для радио и телевидения уже заготовлены фанфары и знамена. Александр диктовал свои впечатления на магнитофон, хотя вдруг сообразил, что это — жалоба, почти причастие.
Затененная часть Земли. Как падение — в угольную шахту. Темнота. Не тюремная, кое-что видно, внизу, похоже, — океан. Атлантический океан. В 9 часов 51 минуту включилась автоматическая система ориентации. Выйдя из тени, корабль одарил радужной палитрой, словно в распоряжении света была огромная — более сорока восьми цветов — коробка карандашей «Самоцвет». Доклад Центру по радиосвязи. Центр держит корабль под присмотром. Дело космонавта — вовремя доложить, как и что. Вот такое, например: оказывается, сейчас видно, что горизонт имеет форму дуги тускло-желтого цвета, быстро переходящего в розовый и оранжевый. Скорость корабля — 28 000 километров в час. Орбита. Обручальное кольцо. Обручение с планетой. Не стать бы двоеженцем. Выгонят из партии. Уволят по статье, которой пока нет в КЗОТе. Разочарование Никиты Сергеевича Хрущева. Пресса спустит всех собак, особенно — забугорная. Вынудят к эмиграции, придется там выступать на Би-Би-Си. Жену с ребенком сошлют в Сибирь, на вечное поселение в село Шушенское. Остается только спиться или сгинуть от наркотиков. Тоска по Родине — самая хитрая тоска в мире. Посоветуют писать мемуары, особенно — ЦРУ. Какая-нибудь халупа в штате Северная Каролина. Выходить по ночам и гадать, какой спутник путешествует над головой — ихний или нашенский. Можно еще попроситься в консультанты к Шепарду или Гейлу. Снабдят «зелеными». Больше выпивки, но выше наркотиков ничего не бывает. Тот же космос, только духовный. А духовность — неизбежное ярмо советской интеллигенции. Что в ней только Дух Святой делает? Вот! Главный вопрос, на который придется отвечать во времена брифингов: «А видели ли Вы Господа нашего?». Отвечу честно: «Вашего — не видел». Говорят: Керенский еще жив. Хорошо бы потолковать со старикашкой. Мазепа русского народа! Воскрешение Лазаря и Карла Двенадцатого. За это дают Нобелевские премии по медицине.
По литературе — напротив. Шекспиру, например, не дали. Происки масонов, наверное, либо режиссера Товстоногова. Иннокентий Смоктуновский тоже там подвизался с черепом в обнимку. Купил у студентов Ленинградского медицинского. За чирик. Небось, зарплата лауреатская! Ах, нет — какой-то перекос во времени. При том, что еще Кант постулировал, что времени нет. Здрассте, пожалуйста! Часы на руке есть, а время — в нетях. Есть подозрение — влияние невесомости.
В 10 часов 25 минут включилась автоматическая система торможения. Перегрузки стали зашкаливать.
До приземления осталось ровно 30 чертовых минут...
На юго-востоке над горизонтом, проткнутом пиками елей, выгнула желто-розовую спинку гусеница рассвета. Это означало, что день будет румяным и даже вольным — на манер ветра. Зима только что сняла личину января, а февраль под ней уже казался легкой и тонкой живописью Вермеера. Светло-серое незаметно перетекало в тихо-голубое, жаждущее насыщения синевы китайского фарфора. Легкое утро, легкий фирн, легкие очертания вершин-близнецов Отортена. Долина Лозьвы была уступкой таежному взгляду. Ауспию, однако, можно было только угадывать — она играла в прятки сама с собой. Поясовый Камень подкрадывался к Приполярному Уралу. Это была маленькая страна маленького народа манси. Их немногочисленные чумы и юрты терялись в заснеженных просторах так же, как и их легенды. Их оленьи стада трудно переживали высокие снега и волчьи клыки. Шайки серых разбойников были неуловимы и неутомимы. Иной раз их брали с вертолета в редколесье, но в тайге они, задолго услышав такты лопастей, хоронились в хвойном тайнике и бездвижности. Тем не менее жизнь не была гарантирована ни олешкам, ни волкам. Сама жизнь была здесь легендой, а что до бессмертия, то его прятали тайга да снега. Была смерть-пурга, но сугробы даровали убежище. Была смерть — мороз, но тайга питала костер честным древесным кормом. Была еще смерть неосторожности и безрассудства, но она прерогатива людей пришлых, обуреваемых гордыней. Да, первозданности поубавилось. Но первобытности здесь еще хватало. В местах этих даже Джек Лондон был бы к месту, если бы кто-нибудь угадал золотые россыпи. Были, конечно, и такие, но сгинули они, оставив на попечение истории легенду о Золотой Бабе.
В общем, совершенно не понятно, зачем несут себя на лыжах по гребню девять путников. Идти легко, спокойно, вальяжно, перепада высоты практически нет, легкий западный ветер даже ленив или подустал в предыдущие лихие дни.
Во главе цепочки — Игорь: все-таки он сам проложил по карте этот маршрут. Ему и честь знать. Георгий на ходу пытается найти рифму к — ДЕВЯТЬ. Девушек в цепочке угадать почти невозможно — женственность они оставили внизу у палатки. С самого утра Зина не чувствует невидимого внимания Семена. Он есть, но только — для всех, а не исключительно для неё. Девушке приснилось кое-что, и это до сих пор её волновало. Грезилась сладкая неопределенность будущего, и еще её приподнимали волны встречного потока, потока чувства природы. Этот мужчина ей был люб — такой, как есть, со своим прошлым, которое неспешно стало проявляться в последние дни. Не мальчик, но — муж. А если — её муж?..
Останцы были знакомы со скульптором, который вознамерился создать шедевр на манер Бранкузи. Очень похоже, что он сотворит черт-те что! Как — на плато Мань-пупынь-ер. Идолы там бродят бесприютно, мечтая о музее Арктики и Антарктики в Ленинграде. Ветер свистел через прогалы в их груди — там, где должно быть сердце.
А у этих девяти — у скольких в груди прогалы?
Некоторые были здесь вообще не при чем. Люде хотелось быть Белоснежкой при семи больших гномах, вот только подруга мешала.
Саша придумал себе роль тайного агента при партизанском отряде и ждал своего часа.
Юре было вообще все до лампочки. Он строил в уме стратегию следующего похода высшей категории трудности, обдумывал маршрут и состав участников — Юрчика он не возьмет точно: радикулит — это не вопрос для дискуссии.
Рустам прикидывал, успеют ли они назад в Вижай к двенадцатому — не дай Бог, если у них на «почтовом ящике» новая тема пройдет ему «по бороде».
Игорь решал задачу — какой подарок им подготовить завтра для Семена. Мандарин — как обычно в походе? Нет, Семену нужно что-то совсем наоборот. Ага, вот идея — они сотворят в честь него стенгазету. Нужно шепнуть ребятам, чтобы каждый придумал что-нибудь позабористее. Нужен юмор, даже и с подковыркой. Про усы, например, — никак не дотягивают до шедевра Василия Ивановича Чапаева. Командир снежной дивизии имени Двадцать Первого Съезда КПСС!
Это — не античная трагедия, так что БОГ ИЗ МАШИНЫ мог бы оставаться безработным...
С высоты обрушился грохочущий свист. Туристы с любопытством подняли головы — что это? Может, просто — реактивный Ленинград — Новосибирск. Но самый острый слух — Зины — уловил хлопок, следом — еще один, более мощный. В небе расцвел белый цветок — чудо-юдо. Под огромным куполом парашюта к земле устремилось нечто продолговато округленное, отливающее алостью и сопровождаемое огненными каплями. Аппарат несся к земле, но вдруг стропы справа стали подгибаться, как ноги паралитика, и парашют понесло в сторону, вмиг перекрутив. На этом беды аппарата не закончились: в нем что-то грохнуло, он располовинился, и одна часть его закачалась на своем, маленьком парашюте. И вот все кануло в белоснежье, тогда как само зрелище застыло у всех в глазах.
Семен посмотрел на часы — 10 часов 55 минут московского времени.
Шарики зашли за ролики, и все, как по команде, окружили Семена: «И что это?».
— Ну, первый раз в жизни вижу...
А вообще — по опыту? Что бы это могло быть? Может, учения?
— Не было у меня такого опыта. Знаю, что десантировали танкетки таким образом, но не на таком же громадном парашюте... Он, небось, метров сто в диаметре.
Игорь: «Ага. И еще из неё танкист десантировался.
— Стоп! Застыли все на месте! — приказал Семен.- Коля, дай-ка мне компас. Так... Азимут — 240-245. Дальность... Ну, тут я вообще молчу: может, пять километров, а может, и все десять.
Зина: «О чем ты, Семен?»
— Да там, может, люди погибли или пострадали. Искать надо...
— И как?
— Да очень просто — по азимуту.
Игорь: «Неплохо сказано. Это с горы вниз — по азимуту? Напрямки — костей не соберешь, змейкой — азимут потеряешь...»
— Игорь, а кто из вас вообще горнолыжничал?
— Я. Рустам. Жора...
— Отлично! Значит, так, братцы. Делимся на две группы. Я, ты, Игорь, Жора с Рустамом — на поиски. У меня в рюкзаке — топор, одеяло, чай, сухари, корейка, сахар с котелком. Пару дней запросто продержимся, ночуем у нодьи. Остальным — вниз, к палатке. Там — опорный пункт. Палить костер. Часа через три можно и нужно — с дымом. Светового дня осталось часов пять. Можно еще сегодня кое-что сделать. Ну что, командир, даешь санкцию? ...
Тот: «Вроде, все толково. Я — иду. Другим приказать не могу.
— Ну, ты чего, Игорь?! — запротестовали «горнолыжники» , - такое, может, раз в жизни выпадает?
Зина: «Мальчишки, вообще-то не нравится мне все это...»
— И что именно?
— Первое — разделение группы. Второе — вдруг ваше появление там нежелательно?
— Это еще почему?
— А по кочану! Я ведь предположение только выдвигаю. И третье — жалко мне отпускать вас, мальчишки. Глаз да глаз за вами нужен.
Игорь, зло: «Да мы, вроде, к вашим юбкам не пришиты...
Потом смягчил тон: «В брюках вы...»
Семен: «Ладно, долгое прощание — лишние хлопоты. Вы — в свою сторону, мы — в свою».
Пятерка покатила в «обратку». Потом Семен посмотрел на компас, на солнце, снова — на компас и объявил: «Ну, братцы, ломанем вниз».
Большой парашют нашли в 16-45. Он накрыл два крупных кедра, стропы болтались на ветру как щупальца медузы. Снять его, не искромсав, по-видимому, невозможно. Странный солено-паленый запах помог обнаружить аппарат в пихтарнике. Он растопил снег до самой земли. Игорь снял лыжи и подошел к нему.
Вообще-то все немного обалдели. Настоящее приключение! Нежданно — негаданно. Азарта — по самые уши, почти — как снега.
Семен: «Ночевать придется, а с утра — искать „танкиста“. Я пока покружу тут, а Юре с Жорой бивак ладить. Вот — берите рюкзак».
Парни покатили к кедрам с парашютом, решив, что там можно угнездиться от возможного снега.
— Ну, что там? — подобрался Семен к Игорю.
— Да чертовщина какая-то. Хреновина с морковиной. Приборов полно и вообще напоминает макет штурманской кабины у нас на военке. Только кресло кто-то шибко сильный вырвал... Слушай, кто-то, похоже, катапультировался. Человек — не Дух Святой.
— Это — летчик?
— Ну, ты же сам видел: никакой это не самолет.
— Погоди, включи логику. Кто бы это ни был, нам его нужно искать. Завтра прямо с утречка и начнем.
— Так ведь он может замерзнуть или истечь кровью...
— Или он уже замерз или истек кровью. Сейчас мы ничего сделать не можем. Бог в равной мере на нашей стороне и на его...
Семен начал новый обход, и когда Игорь потащился к парням, еще раз подобрался к капсуле, чтобы разглядеть положение нужного тумблера — ОТМЕНА. Тот был включен.
Парни расстарались на пять с плюсом. Место под стойбище расчистили. Сухару свалили и разделали — уже полыхала нодья. Успели из лапника сотворить лежбища, которое расположилось между огнем и растянутым меж стволов одеялом.
Игорь разъяснил им обстановку и диспозицию на завтра. Рустам заметил: «Как-то мы объявились тут к месту и ко времени».
— Что ты хочешь этим сказать? Что я уже два месяца назад знал об этом?
— Ты не знал. Но кто-то же знал.
Георгий покачал головой: «Не-а. вон Игоря декан отпустил только в середине января. И Семен тогда же нарисовался. Зина вообще за день до отъезда к нам приехала из Каменска. Наша группа случайно — как капли ртути — сложилась».
Рустам ничего не сказал и повернулся к огню, где в котелке бурлило. Но Семен понял, что у Рустама свое мнение на этот счет, только это мнение ему хочется обсудить с самим собой. И Семена еще била дрожь нетерпения, но он не хотел предъявлять её напарникам.
Игорь согласился, что полкружки спирта на всех не будут лишними. Закусили корейкой, чай пили с сухарями. Целых три котелка.
Настроение растаможилось. Игорь с Рустамом ухватились за космическую тему. Начали со спутника и добрались до космонавта. Вспомнили братьев Стругацких и сами чуть не остолбенели от этой догадки.
Семен слушал их и прикидывал, что у него с ними сходится. А потом «отрубился» без должных сновидений. Проснулся часа через полтора. Оказалось — напарники не сумели ни заснуть, ни «отзынить» от темы.
Рустам: «Коли это чудо-юдо кому-то принадлежит, тот его искать должон. Ведомство какое-то...»
— Каким образом? Самолет? Вертолет?
— Либо то, либо другое. Или то и другое вместе.
— Козырно. Значит, за нами световой и дымовой сигналы. Ах ты черт!" наши тоже станут дымогарить. А у них сигнал — ложный. Лучше бы быть нам сейчас вместе. Такой толпой только и поисковать. Жора: «А вдруг это — американское чудо-юдо?»
Игорь: "Исключено. Я видел радиостанцию, она — русская.
Рустам: «Ну и передал бы в эфир sos — дело-то привычное.
— Да там начинке от огня досталось.
Георгий — торжественно: «Говорят все радиостанции Советского Союза. На орбиту запущен исследовательский аппарат „Москва“ с человеком на борту. Жаль, что у нас радио нет».
Рустам: «Конечно, жаль. А еще лучше — твоей радиостанции, Игорь».
— Возьмет ли она? до Свердловска — больше пятисот километров. Правда, до Перми — двести. Кстати, там точно есть военный аэродром. С запада, значит, может помощь прийти.
Рустам: «Вообще-то у этого летуна могла бы быть сирена или ракетница. Хорошо бы. — Он выглянул из-за пламени в сторону запада.
Георгий — словно спохватился: «Слышь, комсомольцы, а ведь дело-то, наверное, секретное. Ага, у меня — допуск первой формы секретности, у Рустама — второй...». — Посмотрел на Семена.
Тот развел руками: «Не заслужил...»
— И что? — встрял Юра.
— А то, что положено Юпитеру, то не положено быку.
— Значит, мы с Семеном — быки.
Семен даже оторопел: при такой логике они и его могут просчитать.
Топор был воткнут в беззащитное бедро березы. Сталь полыхала близнецовым пламенем.
Тогда — сержантом — он заканчивал переправу через болотистую белорусскую речку. Вдали уже журчали танки. Одинокий «мессер» полоснул остатней очередью по беззащитным воинам. Семен смотрел, как пули приближаются деревянными фонтанчиками, инстинктивно прижал топор к правому боку, и тут же рассыпчатый удар сбросил его в воду. Течение пахло осенью. Ватник держал его на поверхности, и это была невесомость жизни. Тогда он впервые уверовал, что бессмертие существует.