1.

Шашни с текстами. Они беременны, и это придает мне осторожность. Это ко многому обязывает, главное — к воздержанию. Долой страсть! В кон-це концов, мысль — это и мой ребенок! Крохотный, зачаточный, но уже пуль-сирующий и оформившийся. Как долго еще ждать! И недоноска мне не нуж-но. Скольких уже пришлось отправить на съедению медузе — корзине. Сдер-жанность — унылая фарисейская добродетель — придерживает мой локоть: «Оно тебе надо? И еще кому — нибудь? «Неужели уже за два шага ты ничего не видишь? ». ни городу, ни миру от тебя ничего не нужно. И — сам ты. И — твой недоносок, благослови, Господь, чрево, его носящее! На какой-то фаб-рике уже подготовились к выпуску памперсов для критических работ и злоб-ных заметок. Главный твой недруг приобрел компьютер и уже изучает хакер-скую стратегию. Они это скорей получится, чем у тебя — что—нибудь путное. В твои годы завещание полезнее дарственной. Впрочем, тебе нечего заве-щать, нечего дарить. Тексты? Его тексты? Чужой язык, чужой менталитет, ты — в его тени, неужели ты этого не понимаешь? Оглянись, разве у тебя есть тень? Вот оно — настоящее одиночество: без шлейфа тени, без пыли за каж-дым шагом, без телефонного звонка из налоговой инспекции. Если до тебя нет дела налоговой инспекции, значит, ты не существуешь. Что ты подашь нищему? Мысль? — Она еще не родилась, ей не очень-то и хочется. Мир так холоден, отец так застенчив, и грудного молока нет в продаже. Ты все пере-путал, братец! Настоящий отец — Франц, а не ты... Уразумел? Ты здесь — сбоку припека. Разве что тебе дадут подержать младенца. Смотри, не выро-ни! Ты такой неловкий — не у шубы рукав, ни у муфты лоно. Это тебе — не шведская семья, не шведская лестница к славе. Немного наглости не поме-шает, но не столько же! Или хочешь сам себе быть библиотекой? Вольфганг — Амадей — Теодор — Гёте! Явные признаки раздвоения личности. Впрочем, и самой личности еще не слишком заметно. Знак копирайта есть, а тебя — не-тушки! Разве что — под микроскопом. Разве что — мелким петитом. И на это согласен? Ну и ладно, танцуй со стулом. Кромешная ясность твоего будуще-го. Каждая ложка сахара — привет диабету, каждый почтальон — мимо твоего дома. Ты не обратил внимания — у тебя нет даже собаки! Ты сам себе виля-ешь хвостом, когда не сидишь за письменным столом. Курсор тебе подмиги-вает, как вороватому сообщнику. Он у тебя в доле? Передай привет этому проходимцу по нынешнему файлу. Мне бы такое ритмичное сердце... «Серд-це красавицы склонно к измене». Это я о поэзии, смекаешь? А у тебя годы — под стать прозе, да и то — мемуарной. Хотя с твоей памятью... Ты же вче-рашний анекдот не вспомнишь. Грустно, дяденька.

2.

Это он мне просто завидует. Старенький холостяк. Лечит простатит на ночь водкой. Говорит, что помогает. Простатит с ним не согласен. Дедок — с причудами: собирается прожить 93 года. Ссылается на Микеланджело. Это — с его-то пенсией! . он — у меня в соседях. Дружит с Кьеркегором и Шопен-гауэром. Весной ест черемшу, зимой — грецкие орехи. Умереть собирается в здравом уме и твердой памяти. Читает мне наизусть «Процесс» Франца Каф-ки. Мол, бодрит очень. Но я-то давно его просек — хочет, чтобы я написал продолжение «Замка». Смешной чудак, однако! Давно завершено продолже-ние, это нам — что два пальца в купорос опустить! Мысль у меня теперь одна: самому сжечь либо старикану дать сие задание... Трудно решиться на то и на другое. Надежды ни на кого нет. Макс Брод оскандалился на всю шенген-скую зону. Тоже мне — Эккерман с Нижнее — Княсьпинского озера! эрудици-ей щеголяет, первый том Даля искурил еще в молодости на лесозаготовках. На учителке женился — русского языка и литературы. Мол, по ходу половоз-релости на ходу образовательные подметки срежу. Теперь в речи вставляет «экзистенциализм» и «Троемыслие». Это он имеет в виду себя, меня и Франца Кафку. Этакий Тройственный Союз на ниве сермяжной философии. Мысль его бьется, «как в печурке — огонь». Я — истопник, Франц Кафка — на дровя-ном подхвате. Ясно, с его диагнозом — не до колуна. Так что пайки своей он не отрабатывает, а кто не работает, тот у нас в долгу. Мы его и так и эдак — в несознанке. Говорит, что все забыл, особенно — то, чего не написал. Что нам — к допросу третьей степени приступать? Мы же не звери — хватит с него и второй. Старикан наш суров, как маршал Жуков на главном направлении удара. Думаю, Франца он перетерпит — с его нижнее-княсьпинским-то мента-литетом. Я, кстати, подозреваю вовсе несообразное: не хочет ли он, чтобы Франц отписал завещание в его пользу? Мысль сия в начале текста пролёты-вает, как мелочь — мимо кассы.

3.

Не понимаю, как я попал в эту компанию. Старички — одуванчики, но челюсти у них — металлические. Пикейные жилеты, притворяющиеся Талей-ранами и Меттернихами. Опекунство еще то. А у самих нет даже грин — кар-ты. С немецким языком не все в порядке, английского вообще не знают, рус-ский — на уровне Глеба Успенского. Выпивки тоже явно не избегают. юдо-фили и юдофобы одновременно. Познакомились со мной заочно, и пальму первенства каждый выращивает в собственной кадке. Жуликоваты от рожде-ния, а благородных из себя строят. Хотите знать их имена? Так это же Артур и Иеремия из романа «Замок». Иеремия Робинсон и Артур Деламарш. Понят-ное дело — ники, и паспорта у них фальшивые. А в библиотеку они заглянули по малой нужде. На вечере памяти Франца Кафки были чай и пти-фуры. на-ши старички тут же присоседились. Потом по очереди брали слово с воспо-минаниями обо мне. что мог поделать? С плаката не соскочишь. Их приняли за чистую монету, пропечатали в городской газетке. Потом послали на кон-ференцию в Тарту. Люди в тамошнем университете вежливые — улыбнулись, промолчали. Зато в профайле — запись, в интернете — сайт. Брокгауза и Эф-рона стали почитывать, галстуками бабочкой стали шею душить, от жилетки рукава купили. По лицеям с докладами бродили. Поговаривали, что канди-датскую диссертацию — одну на двоих — готовят. В переходе метро «Пушкин-ская» дипломы Царево — Кокшайского гуманитарного университета купили. Грант от Сороса чуть не добыли.

Мне эта парочка поперек горла встала. Давеча ходил к очкастому про-фессору, тот подтвердил — очень серьезно. «Расчетливый дурак опаснее вра-га», не правда ли.

Скрылся я от них в такую глухомань, куда даже Чичиков с Селифаном не добирались. Устроился на железной дороге на Кальду. Должность — стре-лочник. Все чин — чином: зарплата, премиальные, подарки на Рождество и Пасху. Дневник начал вести, бороду отрастил — как у дяди Сэма. Сало с чес-ноком как начал употреблять, так сразу туберкулезу конец.

На соседнем посту — Марфуша Глазырина, вдова стрелочника. Правда, шибко далеко — двадцать пять верст в один конец! Всё желание на глубокий снег истратишь! Хотя русскую бабу с иной — прочей не сравнишь. Одних грудей — что у богатого подушек. А жалостлива, как сестра милосердия: меня трахает и по головке меня же гладит. Говорит — соскучилась по крепкому мужскому телу. А где я его возьму? У меня не телосложение, а теловычита-ние. Фарфуше талию только с третьего раза обнимаю. Трогательно она так поет: «Марфуша, как березонька, стройна». В русскую баню меня водит; ну, это, брат, — полный абзац! Очень сексуальное мероприятие. Я и не сопротив-ляюсь, все думаю роман начать — из жизни Достоевского Фёдора Михалыча. Марфуша одобрила: «Читала как-то однова роман его «Братья Керамзитовы. Два тома, оба — с меня толщиной. Душевная вещь»

Чего эти русские бабы только не знают! Даже позу «ласточка» из «Кама — сутры». Ляжки у неё с морозу красные, а педикюра вовсе не делает, гово-рит: «На печь запрыгивать ловчее». А мне — пожалуйста: лесенка приставная! Русская печь — это тебе что твой «Титаник»: роскошь из бараньих шкур, ма-шинное отделение — прямо под задницей. С моей хибаркой не сравнишь: я там — в спартанских условиях. Зато никто не изнасилует — это уж вы мне по-верьте...

Кстати, я — Ползунов и братья Уатт в одном лице: снегом по самую крышу хибарку так завалил, что твой вертеп иудейский! Инспектор приезжал — очень хвалил. Советовал на дровах экономить — чай, казенные. Утверждал: экономика должна быть экономной — это тебе не капитализм какой — нибудь. А сам самогону полтора литра выпил — так что мне алкоголиком стать не све-тит. Опростился я до неузнаваемости: картошку печеную прямо с кожурой ем. В ней калия много, а калий — сердцу подмога. У меня-то сердце малень-кое — даже любить еще не научилось.

А у Марфуши сердце — нараспашку: раз, два и — меня туда втиснет! те-пло, даже жарко. Ревную её к инспектору, «Дуэльный кодекс» из города вы-писать думаю. А Марфуша шепчет: «От меня не убудет, миленький». — «А вдрцг прибудет?» — Она смеется: «Я не супоросая...».

Волос у неё долог — до самой промежности. Когда меня на лавку кла-дет, смеется: «Мышь копной не напугашь...». А еще: «Я тебя на одну грудь положу, а другой прихлопну — только тебя и видели, миленький». Когда я не в силах, обзывает меня германцем. Но все равно жалкует: «Ты же не виноват, что у тебя — пробка, а не пробочник».

Вот если бы она мне лет в 16 попалась — она бы из меня человека сде-лала. Перед совокуплением непременно спросит: «А где тут у нас «Членнед-жер», и на орбиту его запускает. Покрикивает: «Шибчей! Не на козе едешь!»

Ох уж эти русские диалекты! Так и хочется Далем притвориться. На сон грядущий Марфуша читает мне «Мертвые души» господина Гоголя, ком-ментирует. Коробочку одобряет и — Чичикова. Надеется, что в конце концов они поженятся. Я полон почтения к сим обстоятельствам.

Марфуша учит меня неприличным словам, обещает обучить и непечат-ным. Когда подает на стол горошницу, кричит: «Ахтунг, газы!». А вообще-то она сбирается выйти замуж. Мол, в замужестве день — за три идет.

Когда Марфуша выходит встретить и проводить почтово — багажный № 244, я надеюсь, что она попадет под колеса.

4. Комментарии

1. Так заканчивается рассказ Франца Кафки «Железнодорожная ветка на Кальду». Это почище «Фауста» Гёте.

2. О Робинсоне и Деламарше: они жили счастливо и умерли в один день. На виселице.

3.01.2013